Есть в нашем праздничном календаре праздники, поистине отмеченные печатью Божьей. К ним, конечно, относится тихий, как бы светящийся изнутри и имеющий вечное, непреходящее значение праздник Веры, Надежды, Любви. Даже, казалось бы, далекая от всякого рода сентиментальностей антарктическая погода впервые за последние десять дней улыбнулась нам сегодня в этот праздник.
Я проснулся часов в восемь от непривычно легкого и теплого прикосновения к моему лицу. Я осторожно открыл глаза и тотчас же зажмурил их — это был солнечный луч! О, как непохоже было это прикосновение на то недавнее — холодное и снежное! Это была явь! Я выбрался из палатки. Оказывается, вокруг нас были горы, и горизонт действительно существовал так же, как яркое солнце, голубое небо и искрящийся снег. Милях в десяти позади виднелся темный треугольный парус горы Ванг, прямо по курсу мы видели нунатак Савин, у подножия которого должен был находиться склад с продовольствием. Я заметил какое-то движение у палатки Кейзо. Приглядевшись, я различил обнаженную фигуру молодого японского путешественника, купающегося в снегу. Выбрав сугроб побольше, он с размаху прыгал в него, хватал снег полными пригоршнями и бросал его вверх, осыпая себя с головы до ног. Снежная пыль медленно оседала, искрясь на солнце. Завершив процедуру боевым самурайским кличем, Кейзо скрылся в палатке. Мои громогласные восторги и комментарии по поводу прекрасного утра выманили из палатки Уилла. Щурясь от солнца, он подошел ко мне, и мы обнялись, поздравляя себя с долгожданной хорошей погодой. Я возвратился в палатку, а Уилл, проваливаясь в глубоком снегу и смешно выбрасывая в стороны ноги, побежал к палатке Этьенна, чтобы узнать последние новости о самолете. Новости были самые вдохновляющие. Самолет в 8.30 вылетел из Розеры и ожидался у нас около 11 часов. На его борту находились три свежие собаки, корм и продовольствие для нас. Скоро непривычную тишину непривычно горячего утра нарушил вначале едва различимый, а затем все более отчетливый шум моторов, и вот уже Генри со свойственной ему лихостью заложил глубокий вираж над нашим лагерем. Собаки, задрав морды, внимательно наблюли за его маневрами и даже, кажется, поворачивали при этом головы на все триста шестьдесят градусов, стараясь не потерять из вида эту большую красную птицу. Они напоминали мне голодных птенцов в гнезде, встречающих долгожданную мать с еще более долгожданным кормом. Лагерь ожил — все вывалились из палаток посмотреть на посадку. Генри продолжал кружить на небольшой высоте, подбирая подходящее место, чтобы сесть. Этот процесс требует от пилота большого опыта, мастерства и выдержки. Генри очень умело погасил скорость, и нам издали начало казаться, что в какой-то момент самолет повисает в воздухе, но вот его лыжи коснулись снега и… Два мощных фонтана снежной пыли вырвались из-под лыж, и самолет скрылся из вида. Мы увидели только огромный, катящийся на нас белый ком клубящейся снежной пыли, из которого торчал лишь кончик красного хвоста самолета. Казалось, что это голова гигантского снеговика с традиционной морковкой вместо носа. Голова остановилась, и мы увидели, что самолет разворачивается. Красный нос начал вытягиваться, и на наших глазах голова превратилась в изящный «Твин оттер». Снежная пыль, отбрасываемая винтами самолета, осела. Но это явление оказалось мимолетным — Генри поддал газа, и самолет, набирая скорость и вновь скрываясь в снегу, покатился по своему следу, уплотняя его. Генри знал, что делает: снег очень глубокий, и без такой укатки полосы нечего и думать взлететь здесь с полным грузом. Самолет прокатился по полосе раз семь-восемь и, наконец, остановился метрах в десяти от наших с Уиллом собак. Дверца кабины распахнулась, и Генри, застегивая на ходу комбинезон, выпрыгнул в снег.
Мы подошли к нему: «Гуд джоб, Генри. Хорошая работа!» Генри, как истинный профессионал, невозмутим и всем своим видом как бы говорит, что посадка в таком глубоком снегу для него — дело обычное. Впрочем, посадка говорит об этом сама за себя. К нам подошел невысокий, плотный парень в очках с великолепным румянцем на пухлых щеках. Темно-синяя с белыми рукавами куртка с ярко-красным кленовым листом и надписью «Эйр Канада» свидетельствовала о том, что он в самолете скорее всего не пассажир, хотя весь его необычно свежий вид и немного отрешенное выражение лица свидетельствовали больше в пользу этого предположения. «Брайтон, — представил его Генри. — Он будет летать вместо меня во время моего отпуска». Мы поздоровались с Брайтоном. Разница между ним и Генри явно бросалась в глаза. Высокий, мощный, слегка небритый бледноватый Генри в видавшем виды комбинезоне, не раз и не два спасавшем своего хозяина от непосредственного контакта с разного рода горюче-смазочными материалами, в плотной вязаной шапочке и коренастый, с огненным румянцем, идеально выбритый Брайтон в новенькой чистой куртке, прекрасно сидящих брюках, массивных сапогах и в великолепной волчьей ушанке. Кроме того, если Генри чувствовал себя абсолютно уверенно в этой привычной для него обстановке, и я думаю, что эту уверенность еще более укрепили только что блестяще совершенная посадка и предчувствие скорого отпуска, то в поведении Брайтона этого не ощущалось. Казалось, он уже сейчас завидует Генри, его близкому отпуску и тому, что тот сможет уехать отсюда, из этой ледяной пустыни, в тепло и комфорт, вернуться к привычным повседневным удобствам которые так разительно отличают ту жизнь от этой, полной неопределенности, опасностей и тревог… Может быть, это вовсе не так и я увидел в его глазах только отражение своих мыслей, но все равно я прекрасно понимал его состояние. Я знал по себе, как трудно порой бывает в первые дни, когда ты, простившись с домашней жизнью, со своими любимыми, друзьями, домом, теплой постелью и прочим, попадаешь в совершенно иную, пусть даже знакомую тебе обстановку экспедиционной жизни. Первые несколько дней я всегда нахожусь в каком-то подавленном состоянии и даже порой думаю: «Зачем все это?!» Но постепенно новая жизнь заполняет меня целиком, отодвигая на второй план прежнюю и делая эту, казавшуюся сначала такой неуютной, моей истинно домашней жизнью. Такая переоценка ценностей происходит, насколько мне известно, у многих моих друзей полярников. Разница только лишь в продолжительности этого периода — у одних он исчисляется несколькими часами, у других же — многими месяцами. По возвращении домой процесс переоценки повторяется в обратном порядке и, как правило, намного быстрее. Правда, затем рано или поздно вновь начинаешь мысленно все чаще и чаще возвращаться к той жизни, от которой еще совсем недавно так старался бежать. Мне кажется, именно в этой обратимости, в постоянном обновлении чувств и осознании привычных, казалось бы, вещей и сокрыта основная причина того, что нас, путешествующих людей, с одинаковой силой влечет домой и из дома. Мысленно пожелав Брайтону успеха в этой мучительной внутренней борьбе, я присоединился к ребятам, которые уже стояли у грузового люка самолета. Едва мы его открыли, на снег выпрыгнули три собаки. Я сразу же узнал в одной из них Брауни, рыжего толстяка Брауни, отправленного за чрезмерное любопытство и нерадивость на перевоспитание в Пунта-Аренас. За прошедший месяц Брауни похудел и от этого выглядел выросшим и повзрослевшим. Две другие собаки были одинакового светлого, почти белого окраса, с густой шерстью. Их бьющая через край энергия и жизнерадостность — столь необходимые сейчас для поддержания духа наших собак качества — бросались в глаза. Одна из этих двух — та, что поменьше, — оказалась Папом — псом из упряжки Джефа, оставленным на Кинг-Джордже перед стартом. Но если тогда, сразу же после тяжелого перелета, уставший, не до конца вылинявший Пап производил довольно жалкое впечатление, то сейчас он выглядел совершенно иначе. Он наслаждался снегом, купался в нем, проваливаясь по грудь, зарывался в него мордой и носился как угорелый, вызывая справедливое возмущение всех наших привязанных собак. Вторая собака была тоже из числа резервистов Кинг-Джорджа, однако имени ее никто толком не знал — она была из тех эскимосских собак, которые были куплены незадолго до начала экспедиции. Генри привез также восемнадцать коробок собачьего корма в привычной красочной упаковке, а затем мы выгрузили еще несколько ржавых жестяных ящиков тоже с собачьим кормом, взятых Генри на станции Розера. Судя по отдельным сохранившимся наклейкам, это был корм, предназначавшийся собакам первых британских антарктических экспедиций. Однако наши собаки, нимало не смущенные этим обстоятельством, набросились на плоские темные брикеты этого корма, наверное, отчасти и потому, что он не походил на все, что они ели до сих пор.
