«Развевающийся на ветру», и они поют
«Блюз нерешительности», написанный преподобным Гэри Дэвисом, все смеются над этими веселыми, на грани приличия, строчками: доллар есть доллар, а цент есть цент, у меня полон дом детей, но моих среди них нет, и они поют
«Я больше не марширую», и они поют
в стране Память и в королевстве Прошлое они поют, в бурлящей крови молодости, в силе их тел, в убежденности их веры они поют,
отрицая Дискордию,
отрицая кан-тои,
утверждая Гана-созидателя, Гана-изгоняющего зло
они не знают этих имен
они знают все эти имена
сердце поет, что должно петь
кровь знает, что кровь знает
на Тропе Луча наши сердца знают все секреты
и они поют
поют
Одетта начинает, и Делберт Андерсон играет; она поет
– Девушки бедной жизнь печали полна… Видно, ни дня без забот… Я говорю прощай… старому Кентукки…
7
Вот Миа и ввели через Ненайденную дверь в страну Память, перенесли в заваленный мусором двор за мотелем Лестера Бамбри «Синяя луна», и там она услышала…
(слышит)
8
Миа слышит женщину, которая станет Сюзанной, поющую свою песню. Слышит, как остальные присоединяются, один за другим, и вот они уже поют хором, а у них над головами – миссисипская луна, заливающая светом их лица, как черные, так и белые, и холодную сталь железнодорожных рельсов, которые бегут за отелем, бегут на юг, бегут к Лонгдейлу, городу, где 5 августа 1964 года найдут полуразложившиеся тела их друзей: Джеймса Чини, двадцати одного года от роду, Эндрю Гудмена, его ровесника, Майкла Швернера, двадцатичетырехлетнего; О, Дискордия! И для вас, кто предпочитает тьму, вам дарит радость красный Глаз, что сияет там.
Она слышит, как они поют.
По всей земле я вынужден бродить… в бурю и ветер, в град и дождь… мне нужно ехать по Северной дороге…
Песня лучше всего открывает глаз памяти, и воспоминания Одетты подхватывают Миа, и несут ее, когда они поют вместе, Дет и члены ее ка-тета под серебристой луной. Миа видит, как они уходят со двора, переплетя руки, напевая
(глубоко в сердце… я верю…)
другую песню, которая, они в этом не сомневаются, сложена о них. Лица на улицах, наблюдающие за ними, искажены ненавистью. Руки, сжатые в кулаки, которыми трясут им вслед, в мозолях. Рты женщин, что поджимают губы, выплевывают слюну, бьющую им по щекам, пачкающую волосы, рубашки, – ненакрашены, ноги без чулок, туфли стоптаны. Тут и мужчины в рабочей одежде (кто-нибудь скажите «аллилуйя»). Тут и подростки в белых свитерах, аккуратно подстриженные, и один кричит Одетте, тщательно выговаривая каждое слово: Мы убьем! Всех! Проклятых! Ниггеров! Которые! Посмеют! Войти! В кампус!
И невероятный дух товарищества, несмотря на страх. Благодаря страху! Ощущение, что они делают что-то очень важное, что-то на века. Они изменят Америку, и, если цена этим изменениям – кровь, что ж, они готовы ее заплатить. Говоришь правильно, скажи «аллилуйя», восславим Господа, громко скажем «аминь»!
Потом появляется белый юноша, Дэррил, и поначалу он не может, у него не получается, и он не может, но потом может, и второе «я» Одетты, крикливое, хохочущее, отвратительное «я», не дает о себе знать. Дэррил и Дет лежат вместе до утра, спят в объятиях друг друга до утра под миссисипской луной. Слушая цикад. Слушая сов. Слушая тихий, легкий гул Земли, поворачивающейся на своих гироскопах, поворачивающейся все дальше и дальше в двадцатое столетие. Они молоды, их кровь горяча, и они не сомневаются в своей способности все изменить.
Желаю тебе счастья, мой верный возлюбленный…
Это ее песня на заросшем сорняками поле за мотелем «Синяя луна»; это ее песня под луной.
Я больше никогда не увижу твое лицо…
Это апофеоз жизни Одетты Холмс, и Миа тоже там! Она все видит, все чувствует, захвачена этой восхитительной и, некоторые сказали бы, глупой надеждой (ах, но я говорю «аллилуйя», мы все говорим «Бог-бомба»). Она понимает, как особенно ценят друзей, пребывая в постоянном страхе, как от него становится слаще каждый съеденный кусок, как он растягивает время, пока каждый день не становится вечностью, ведущей в бархатную ночь, и они знают, что Джеймс Чини мертв
(говоришь правильно)
они знают, что Эндрю Гудмен мертв
(скажи «аллилуйя»)
они знают, что Майкл Швернер, самый старший из них и все еще ребенок в свои двадцать четыре, мертв.
(Скажем, как можно громче, «аминь!»)
Они знают, что каждый из них может закончить свой путь в земле Лонгдейла или Филадельфии. В любой момент. На следующий день после того памятного вечера во дворе мотеля «Синяя луна» практически их всех, в том числе и Одетту, посадят в тюрьму, и начнется время ее унижений. Но сегодня она в кругу друзей, рядом со своим возлюбленным, и они едины, а Дискордия выставлена за порог. Сегодня они поют, обняв другу друга за плечи и раскачиваясь из стороны в сторону.
Девочки поют девушка, мальчики – юноша.
Миа сокрушена их любовью друг к другу, восторгается простотой их веры.
Поначалу слишком потрясена, чтобы смеяться или плакать, может только завороженно слушать.
9
Когда уличный музыкант начинает четвертый куплет, Сюзанна присоединяется к нему, сначала неуверенно, потом все решительнее, и вскоре он поощряет ее улыбкой, они поют дуэтом:
На завтрак ест шахтер перловку,На ужин – черствый хлеб с бобами.Соломенный тюфяк – его постель,Собачья это жизнь, – судите сами.
10
После этого куплета музыкант замолкает, с радостным изумлением уставившись на Сюзанну-Миа.
– Я думал, что остался единственным, кто знает эту песню, – воскликнул он. – Ее пели на «рейсах свободы»[109]…
– Нет, – возразила Сюзанна. – Не там. Ее пели добровольцы, регистраторы избирателей. Те, кто приехал в Оксфорд в 1964 году. Когда убили троих молодых парней.
– Швернера и Гудмена, – кивнул музыкант. – Третьего я не помню…
– Джеймс Чини, – сказала она. – У него были прекрасные волосы.
– Вы так говорите, словно знали его, – удивился музыкант, – но ведь вам… никак не больше тридцати?
Сюзанна не сомневалась, что выглядит она куда старше тридцати, особенно в этот день, но ведь в футляре для гитары молодого человека лежало на пятьдесят долларов больше, чем до исполнения песни, и эта бумажка, возможно, повлияла на его зрение.
– Моя мать провела лето шестьдесят четвертого в округе Нешоба, – ответила она, и эти два спонтанно сорвавшиеся с губ слова, – моя мать, произвели неизгладимое впечатление на ее поработительницу. Раскрыли сердце Миа.
– Крутая у вас мамаша! – воскликнул молодой человек и улыбнулся. Потом улыбка угасла. Он наклонился к футляру для гитары, вытащил купюру в пятьдесят долларов, протянул ей:
– Заберите. Мне было приятно спеть с вами, мэм.
– Не могу. – Сюзанна улыбнулась. – Помни борьбу, мне этого достаточно. И помни Джимми, Энди и Майкла, если не возражаешь. Я знаю, больше мне ничего не надо.
– Пожалуйста, – настаивал молодой человек. Он вновь улыбнулся, но теперь улыбка тревожная, как у молодых людей из королевства Прошлое, поющих в заваленном хламом дворе мотеля «Синяя луна», глядя на поблескивающие в холодном лунном свете железнодорожные рельсы. Он мог быть одним из этих молодых людей, беззаботным цветком юности, и как же в тот момент Миа любила его. Даже малой отошел на второй план в сиянии этой любви. Она знала, что во многом сияние это ложное, источник его – воспоминания хозяйки тела, но при этом чувствовала, что в чем-то оно может быть и настоящим. Наверняка она знала лишь одно: только такое существо, как она, отдавшее свое бессмертие, могло оценить истинное мужество тех, кто решился противостоять силам Дискордии. Рисковал хрупкой красотой жизни, поставив убеждения выше собственной безопасности.
Порадуй его, возьми купюру, обратилась она к Сюзанне, но не встала к рулю, не заставила Сюзанну это сделать. Оставила ей право выбора.
Прежде чем Сюзанна успела ответить, в «Догане» завыли сирены тревоги, наполняя их разделенный разум шумом и красным светом.
Сюзанна развернулась к «Догану», но Миа успела схватить ее за плечо, сжала, как тисками.
Что происходит? Что не так?
Убери руку!
Сюзанна вывернулась и исчезла до того, как Миа вновь успела ее схватить.
11
«Доган» Сюзанны пульсировал и сверкал красным паническим светом. Из динамиков громкой связи под потолком ей на голову обрушивался вой сирены. Светились только два телевизионных экрана: один показывал музыканта на углу Лексингтон-авеню и Шестидесятой улицы, второй – спящего младенца. Покрытый трещинами пол гудел под ногами. На одном пульте управления не горело ни одной лампочки, на другом – плясали языки пламени.
