Что за странные слова, боги? Пошлите дождей и богатой добычи охотникам!
Но молчат боги, ничего больше не говорят Тоох.
Ждали сына солнца всем племенем, в небо смотрели, от солнца плакали, но не пришел он. Шутят боги, смеются над Тоох…
Ночью одна Тоох в небо глядеть осталась, да Эфе, осколок сердца моего, цветок песчаный… И дождались: в небе ночном солнце вспыхнуло, промчалось быстрее птицы Хон, сына своего на землю сбросило, задрожала пустыня, огнем озарилась.
Дети мои проснулись, перепугались, закричали, заплакали, ко мне бросились — защити, мать Тоох.
— Не бойтесь, дети, с вами Тоох.
Только Эфе не боится. Смеется, руками на небо показывает, ладони к сердцу прижимает, что-то лопочет непонятное.
Высокая она, как тень вечерняя, а ума — как у самого малого из детей моих. Оттого и жальче других ее. Возьмет горстку песка в одну ладошку, пересыпает в другую, шепчет что-то. Шейка тоненькая, пальцами обхватить можно, ручки, как тростинки, глаза в половину пасмурного ночного неба, темные, мутные. Что там в головке ее косматой происходит? Никому, кроме богов, неведомо.
Боги любят мою Эфе, в пустыне ее никто не трогает: волк песчаный подбежит, понюхает, в коленку лизнет — и дальше бежать. Птица Хон не улетает, дает крылья трогать, только клювом щелкает.
И сейчас — все дрожат, а Эфе вскочила с песка, побежала в пустыню — сына солнца искать, я за ней. Хоть и любят ее боги, но приглядеть бы надо.
Песок как корка блестящая сделался. Под подошвами ломается, башмаки из толстой кожи рвет. А Эфе моя босиком бегает — до крови ноги оцарапала, след за ней тянется. Но несется, не замечает, будто ничего важнее сына солнца для нее не осталось.
Вижу, сидит Эфе на корточках, а перед ней — сын солнца. Лежит в песке растопленном, в скорлупе сверкающей, спит. Как же ты, мать-солнце, дитя свое так далеко отпустила? Кто ж его защищать будет здесь?
Взяла бубен, к богам обратилась.
Хеййй-ахеее… тонг, тонг…
Говорят, Тоох, теперь ты будешь его матерью.
Качаю головой: а как не сберегу сына солнца? Не простит меня мать-солнце, отвратится навсегда от детей пустыни.
Лежит сын солнца, лицом светлее песка, глаза закрыты. Спит ли, жив?
Вдвоем с Эфе дотащили его до пещер.
Гадала долго на перьях птицы Хон — доставать его из скорлупы, или сам вылупиться должен. Но тут он глаза открыл, рукой двинул, и отпала скорлупа сама собой.
Белый он, светлее песка, а глаза — небо полуденное.
Эфе моя стоит рядом, улыбается, светится почти как сын солнца.
Чем же кормить его, боги? Что было лучшего, все ему принесли. Он одно потрогал, другое понюхал, взял только листья с дерева вечнозеленого. В пустыне они редкость, детей своих отправила, чтобы еще нашли и принесли.
Дети мои сердятся — что за чужак явился? Не поймут они, что дар небес это, сторонятся, по углам шепчутся. Нехорошо.
Нельзя Тоох сына солнца одного оставлять, но как же остальные дети? Эфе, былинка моя, вызвалась, на себя руками показывает, потом на него, дескать, я пригляжу за ним, мать Тоох.
Щебечет ему что-то по-своему, то волосы его песчаные трогает, то брови над глазами небесными. А он ничего, не сторонится, смеется вместе с ней.
Уходят они вдвоем в пустыню — куски неба собирать, что до сих пор там валяются. Принесут в пещеру мою и сложат в уголке. Скорлупу еще одну притащили зачем-то. Да я их и не спрашиваю, сами знают…
Эфе его за руку держит, не отпускает от себя. Если и отойдет куда, плачет, беспокоится, ладошками себя по лицу бьет, и так — пока не найдется. Рядом с ним — как дитя малое, ласковое и смирное.
Недобро на него смотрят сыновья мои, все дочери на него заглядываются, какой он светлый и ладный. Но — каждому кувшину своя крышка, лишь Эфе моя понять того не может, потому что дурочка она. Гордая, рядом ходит, как будто она — его единственная.
Сокровища ему свои показывает: кусок песка талого и застывшего, цветы засушенные… Руку его возьмет и к груди своей прижимает. Счастлива Эфе моя.
Дети они одинокие. Он — с небес упал, да и она вроде как откуда-то свалилась. Чужие всем другим. А вместе им хорошо.
Только кому-то это не нравится.
Совсем с этим сыном солнца про обязанности свои забывать стала. Недоглядела — охотника нашего песчаный волк покусал.
Фахо, один из сыновей моих, на меня пальцем показывать стал: мать Тоох состарилась, защитить детей своих не может, новый защитник нужен, молодой воин.
Сперва не поверили ему. но волк болезнь какую-то охотнику передал, а тот — другим. Один за другим в песок уходить стали — ни травы мои не помогают, ни песни богам, Не сегодня завтра, чую, отрекутся от матери Тоох, тогда сыну солнца несдобровать — Фахо во всем его винит, говорит, беду с собой принес, убить надо. И Эфе моя не спасется, ее вместе с ним в песок отправят.
Но тут сын солнца ко мне подходит, в ладонях горсть семян каких-то протягивает. Показывает — есть надо. Что ж ты. думаю, неразумный, понимаешь, а он к больным меня тащит, пихает им в рот семечки эти. Ладно, думаю, хуже уж и некуда, остальным семечки его скармливаю.
А к вечеру чудо боги свершили, перестало детей моих в лихорадке корежить, выздоравливать стали.
Все радуются, один Фахо не рад. Слышу, как за спиной шепчется, в сторону сына солнца пальцем показывает.
Сердце мое беду чует. Бью в бубен, богов спрашиваю. А они мне: на след его смерть встала.
Как могу, знаки сыну солнца даю — не жилец ты здесь, показываю. Смотрит на меня, понять пытается. Эфе языку его научилась. По-нашему ни слова сказать не хотела, а за ним повторять стала.
Скажи ему, Эфе, что смерть за ним ходит, скоро с тенью его сольется, бежать надо.
А он головой мотает, в небо пальцем тычет.
Я — за бубен, к богам снова. А они мне: ждите скоро, за ним мать-солнце придет.
Да где ж, говорю, скоро, ждать нельзя, погибнет он. Но молчат боги.
Эфе живот поглаживает, улыбается. Что же будет-то? Одного небесного гостя не приняли, а тут скоро двое будет.
Опять в пустыню они уходить стали. Да ходят как-то странно, круги вытаптывают в песке, линии длинные. А вернутся — в обломках небес роются, что-то мастерят. Эфе ловкая стала, в глазах блеск появился, будто тучи разошлись. Соорудили штуку какую-то, мигает, звуки издает. Послушает он ее — и смеется, на небо показывает, дескать, скоро мать-солнце заберет его.
Поскорее бы. Фахо совсем дурной стал. Глаза бегают, зубы скрипят. Большой он, самый рослый из моих сыновей, сильный, как ветер, но злой и глупый. Жди беды.
Сижу в пещере, в бубен постукиваю, сын солнца с Эфе рядом — со штукой своей разговорчивой; слышу, фахо зовет меня — выходи Тоох.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
