Утешало одно: Погодин взялся напечатать «Дареджану» в своем журнале.
В апреле 1852 года Полонский ненадолго прикатил в Москву. Драма его печаталась в «Москвитянине» с цензорскими исправлениями и сокращениями — начиная с заголовка «Дареджана, царица Имеретинская» — тут было вычеркнуто слово «царица».
Никакого успеха автору «Дареджана» не принесла. Журнал «Современник» поместил краткий и, надо признать, справедливый отзыв: «…г. Полонский человек несомненно даровитый, он пишет очень хорошие стихи, которые, между прочим, печатались и в „Современнике“, но это еще не значит, что г. Полонский может создать драму».
Денег она ему тоже не принесла. Сохранилась записка Полонского, посланная Погодину в Москве: «Письменно я прошу вас о том же, о чем просил вас лично. Вы должны мне девяносто семь руб. 75 копеек; без этих денег не могу я двинуться в Петербург… Приехал бы сам, да дороги извозчики».
В Петербурге он снимал комнату в дешевой квартире на углу Колокольной и Дмитровского переулка. На службу устроиться не удавалось. За стихи в журналах платили ему по пятнадцать копеек за строку.
Ежедневно он шатался по Невскому проспекту, где всегда мог встретить кого-нибудь из новых знакомых.
В Петербурге «судьба свела меня, — рассказывает Полонский, — с одним милейшим человеком, всеми силами души своей преданным литературе, образованным, страстным любителем поэзии — почти энтузиастом — и в то же время простейшим из простейших смертных. Этот человек был маленького роста, худенький, одетый щеголевато, постоянно в желтых перчатках и в круглой новомодной шляпе, но — бледный, как мертвец». Его «как бы не совсем прорезанные глаза казались двумя черными щелками» под высоко поднятыми черными бровями. По близорукости он носил очки.
Это был молодой литератор Михаил Илларионович Михайлов. «Мы сошлись с ним сразу, — вспоминает Полонский, — я прочел ему свой рассказ „Тифлисские сакли“, он наизусть прочел мне мои же стихотворения». И пригласил Полонского к себе — жил он на Малой Морской.
Полонский пришел, поднялся на четвертый этаж.
— Слушай, хочешь жить со мной рядом? — спросил Михайлов, едва Полонский вошел в его комнату.
— Разумеется, хочу, а что?
— Есть комната, пятнадцать рублей в месяц. Хочешь, посмотрим?
Вышли в коридор, Михайлов открыл соседнюю дверь. Предлагаемая свободная комната оказалась маленькой, с одним окном, зато чистой, с паркетным полом и высоким потолком. «Сразу она мне понравилась, — вспоминает Полонский, — позвали мы хозяйку и условились, на другой же день я переехал».
У хозяйки квартиры, польской дамы, был слуга Сигизмунд, по утрам он приносил самовар в комнату к Михайлову, затем стучался к Полонскому — звал чай пить.
Так что виделись они теперь каждый день; «чай, сахар, булки покупались на общие деньги, — вспоминает Полонский, — только обедали мы порознь — где бог послал. Естественно, что, поселившись так комфортабельно, надо было добывать средства» на повседневные расходы — хотя бы рублей тридцать в месяц.
Хорошо еще, что на том же этаже, только в другой квартире, жил доктор Каталинский: «Каталинского мы все называли литературным доктором, потому что ни с одного литератора за визиты он никогда не брал ни копейки».
Встретился Полонский с художниками, знакомыми по Тифлису, — Бейдеманом и Тиммом.
Бейдеман принимал его радушно у себя, но о тифлисском долге своем — о восьмидесяти рублях — словно бы начисто забыл, а Полонский стеснялся напомнить.
В июльском номере «Отечественных записок» был напечатан его рассказ «Тифлисские сакли», сокращенный безбожно. Упоминать в печати о любовницах и содержанках считалось безнравственным, так что цензор не оставил и намека на то, что героиня рассказа Магдана была чьей-то любовницей.
Номер журнала с этим рассказом прочли друзья и знакомые в Тифлисе. Один из них сообщил Полонскому: «Софья как узнала, что вы выставили ее в этой повести, — ужасно рассердилась. Она дала слово никогда не связываться с писателями и потому, кажется, прилепилась к Игнациусу, который ей читал эту повесть». Впрочем, читая «Тифлисские сакли», ни Игнациус и никто другой не могли бы догадаться по тексту рассказа о былых отношениях Полонского и Софьи Гулгаз.
«Читал я на днях твои „Тифлисские сакли“, — писал ему Золотарев, — цензура сделала из них настоящий тришкин кафтан, обрезала, окорнала, изуродовала… Но ты сам виноват, прислал бы ты твои Сакли в их отчизну — и статья твоя явилась бы в ином виде; конечно, может быть, ты не получил бы за них денег, — но едва ли и в Петербурге ты много взял за ⅓ твоего произведения».
Позднее, в другом письме, Золотарев написал: «Я недавно видел на Эриванской площади твою бывшую красавицу, — она все еще хороша, особенно глаза…»
Ради заработка сочинил тогда Полонский рассказ «Глаша». Уже зная по собственному опыту чрезвычайную строгость цензуры, выбрал он тему самую невинную — написал о влюбленности мальчика в сестру товарища. Рассказ приняла к печати редакция журнала «Современник».
Полонский вспоминает:
«Я с величайшим нетерпением ожидал гонорара — и вдруг удар — цензура не пропускает… Решаюсь на другой день самолично явиться к цензору и спросить его.
Являюсь к цензору — рекомендуюсь — говорю ему: так и так, за что такая напасть, помилуйте. Вот уж никак вообразить не мог…
— Э, батюшка! — говорит мне цензор (старичок в очках). — Нет, вы меня не надуете, не надуете! Пожалуйста сюда! Я вам покажу-с, я не придираюсь, помилуйте-с, за что я стану придираться! Вот она-с, ваша повесть… Я всячески желал бы ее отстоять, но не могу-с — никак не могу…
— Да что же в ней такое?
— А вот, извольте.
Оказалось, что я имел дерзость поместить лампадку в головах кроватки, на которой спал мой маленький герой, таким образом, что лампадка освещала его ноги.
— Это кощунство! — воскликнул цензор. — Это вы не без умысла…»
Полонский пытался уверить его, что никакого кощунства тут нет.
В конце концов, про лампадку можно вообще вычеркнуть… Оказалось, однако, что цензор имеет и другую, более существенную претензию: в рассказе изображена школа, причем «всякий может вообразить себе, что это гимназия», а гимназию вообще изображать в печати не дозволено. Но почему ж? А просто — нельзя, и все тут.
— Мне самому за вас достанется, — говорил цензор. — Я сам нахожусь под вечным страхом.
Расстроенный автор ушел ни с чем.
Написал он после этого другой рассказ — «Статуя весны». На сей раз — о шестилетнем мальчике, который в школу еще не ходит. Рассказ принял в «Отечественные записки» Краевский.
«Заранее расчел, что получу около 100 рублей и расплачусь с кем следует… — вспоминает Полонский. — Проходит недели две — вдруг записка от Краевского.
Съездите, пишет он, к цензору, узнайте, отчего не пропускает он вашего рассказа…
Теперь старичок в очках встретил меня и пригласил в кабинет.
— Я опять должен запретить рассказ ваш.
— За что?
— А! Вы от меня не скроете, какого это безнравственного мальчика вы нам вздумали изобразить!»
Старичок заявил, что ребенок, глядя на статуэтку, видимо, имел дурные эротические помыслы. Так что печатать рассказ невозможно…
Позднее Полонскому все же удалось напечатать оба рассказа — в сильно измененном виде. Вычеркнул все, что вызывало возражения. «Глашу» переименовал в «Груню» — наверно, для того, чтобы представить как якобы совсем новый рассказ.
В общем, литературным трудом прокормиться не удавалось. Осенью 1853 года Полонский поступил домашним учителем в дом генерал-майора графа Павла Матвеевича Толстого. Взялся подготовить пятнадцатилетнего сына графа к поступлению в самое привилегированное учебное заведение — Пажеский корпус.
В ноябре ему пришлось уехать в Варшаву вместе с семьей Толстых. Дорогой он зябнул в экипаже; от холода — а может, не только от холода — из глаз его катились слезы.
В Варшаве Толстой снял квартиру на Крулевской (Королевской) улице. В этой квартире у графа часто бывали гости, но никто не обращал внимания на домашнего учителя, «одинокого посреди многолюдства». Должно быть, знакомства Толстого были тут ограничены узким кругом русских офицеров и чиновников, служивших в Варшаве.
Зимой Полонский написал знакомому литератору Гаевскому в Петербург: «Кланяйтесь от меня Андрею Александровичу Краевскому, спросите его, правда ли, что о Варшаве запрещено печатать, я бы мог прислать ему несколько варшавских писем… да что даром хлопотать — как нельзя!.. Тоска меня не покидает, но я привык к ней, начинаю понимать по-польски, но сам еще плохо говорю…»
Весной он вместе с Толстым вернулся в Петербург.
