Весной он вместе с Толстым вернулся в Петербург.
Летом они ездили в подмосковное имение поэтессы графини Ростопчиной — Вороново. Ростопчина к тому времени разорилась, и Толстой покупал ее имение.
Сын его поступил в Пажеский корпус, и Полонский с Толстыми расстался.
«Живу теперь сам по себе на новой квартире, — сообщал он в письме Николаю Щербине в Москву, — и пробавляюсь уроками, яко же и вы. Квартира моя находится на Гороховой, близ Адмиралтейской площади… В Питере легче находить труд, чем в Москве. В Москве, напротив, легче жить без труда. Москва глядит — Питер шлифует и нередко зашлифовывает людей до смерти. Много горя я здесь перенес — и этого горя никто не знает. Питер учит притворяться и прикидываться спокойным… Кланяйтесь герою нашего времени Кублицкому».
В конце лета 1855 года вышел из печати новый сборник стихотворений Полонского — впервые вышел в Петербурге.
Об этом сборнике он слышал единодушные похвалы. В «Отечественных записках» прочел о себе такой отзыв: «В особенную заслугу г. Полонскому поставим мы прежде всего отсутствие в его стихотворениях общих мест, давно заученных фраз, избитых, истертых предметов песнопения, обветшалых чувств, полинялых картин, заплесневелых мыслей. Мы не хотим сказать этим, чтоб поэт воспевал что-нибудь новое, — нет, содержание его стихотворений взято из окружающего нас обыденного мира; но г. Полонский придает новый колорит этим предметам, освещает их новым светом, смотрит на них иначе, нежели смотрели другие».
В журнале «Современник» редактор его, поэт Николай Алексеевич Некрасов, поместил рецензию, в которой отмечал: «…произведения г. Полонского, кроме достоинства литературного, постоянно запечатлены колоритом симпатичной и благородной личности».
Дочь известного в Петербурге архитектора Штакеншнейдера писала тогда в дневнике:
«Поэтов изображают с лирой в руках, но у Полонского в руках не лира, а золотая арфа. Он так чуток, он передает такие для простых смертных неуловимые звуки человеческого сердца или природы, что кажется чем-то нездешним, небывалым; он, кажется, в самом деле имеет дар слышать, как растет трава».
В доме Штакеншнейдера на Миллионной улице Полонский стал бывать с прошлой зимы. Здесь был своего рода литературный салон: по вечерам за чайным столом собирались поэты Владимир Григорьевич Бенедиктов, Аполлон Николаевич Майков, Николай Федорович Щербина. С Майковым и Щербиной Полонский уже был знаком, с Бенедиктовым встретился тут впервые. «Он казался чистеньким, скромным, даже несколько застенчивым чиновником, — вспоминает Полонский, — глядел несколько исподлобья, говорил мало, улыбался добродушно, и только изредка в глазах его мелькал огонек светлого ума, и только иногда, когда он читал стихи (свои или чужие), голос его, густой и певучий, возвышался и становился неузнаваемым… Лично для меня он не был симпатичен, чувствовалось, что он несообщителен, неоткровенен и, быть может, внутренне недоволен собой и что, как улитка в раковину, при посторонних уходит и прячется душа его».
Бенедиктов особенно любил семью Штакеншнейдер.
В этом доме гостей встречала жена архитектора, Мария Федоровна; муж ее, Андрей Иванович, высокий, худой, неразговорчивый, появлялся далеко не всякий раз и большей частью молчал. Дочь Елена (по-домашнему — Леля) встречала гостей сидя в кресле, она была калекой и не могла ходить без костылей.
Снова предложили Полонскому место домашнего учителя. Жалованье — полторы тысячи в год.
Петербургский губернатор Николай Михайлович Смирнов пригласил его в свой дом быть учителем и воспитателем девятилетнего Миши, единственного сына Смирнова. В семье было еще три дочери, мальчик был самым младшим.
Полонский согласился. В доме Смирнова на Торговой улице ему отвели комнату в первом этаже, окном во двор.
В доме главенствовала жена Смирнова, Александра Осиповна урожденная Россет. Это о ней в свое время писал Пушкин:
Смеялась над толпою вздорной,Судила здраво и светло,И шутки злости самой чернойПисала прямо набело.
Теперь ей было сорок шесть лет. Полонскому запомнилось «сухое, бледное лицо ее, черные строгие глаза и правильный тонкий профиль». «Шутки злости самой черной» можно было услышать от нее и теперь, но уже далеко не всегда она «судила здраво и светло».
Быть учителем ее сына оказалось совсем не просто.
«Больная, нервная, озлобленная на мир, пиетически православная, она беспрестанно звала меня читать ей жития святых, — вспоминает Полонский. — Заставляла сына своего учить акафисты, посылала в церковь и всячески старалась изучить мой образ мыслей, что ей никак, однако же, не удавалось».
Кто его понимал — так это Леля Штакеншнейдер. Она записала в дневнике:
«Странный человек Полонский. Я такого еще никогда не видала, да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется; он просто не от мира сего… Доброты он бесконечной и умен, но странен. И странность его заключается в том, что простых вещей он иногда совсем не понимает или понимает как-то мудрено; а сам между тем простой такой по непосредственности сердечной… Он никогда не рисуется и не играет никакой роли, а всегда является таким, каков он есть».
В доме Смирновых Полонский не то чтобы играл какую-то роль, но усердно отмалчивался в разговорах с Александрой Осиповной.
«Я дал себе слово, — вспоминает он, — не проговариваться и не спорить с ней о религии; я был рад, что схожусь с ней в одном — в ее демократическом взгляде на жизнь.
В этот период своей жизни она действительно казалась демократкой. Презирала придворную жизнь, ненавидела свет и все его внешние условия. Одевалась очень просто и помогала бедным.
Не знаю, поняла ли она меня в то время, но я довольно скоро ее понял и перестал доверять ей. Из-под маски простоты и демократизма просвечивался аристократизм самого утонченного и вонючего свойства, под видом кротости скрывался нравственный деспотизм…»
Летом 1856 года Александра Осиповна решила отправить сына на дачу в Лесное, северное предместье Петербурга.
Полонский вспоминает: «Не хотелось мне переезжать в Лесное. Я хандрил, тосковал, упрекал судьбу свою, которая сделала из меня домашнего учителя, чуть не гувернера».
Александра Осиповна уехала к себе в имение. На даче в Лесном, кроме Полонского и Миши, жила старшая дочь Смирновых, Софья! с мужем, князем Андреем Васильевичем Трубецким, и детьми.
Дачники гуляли в парке, где бывало многолюдно; многие приезжали сюда из города по воскресеньям. Здесь Полонский однажды встретил Бейдемана, и, прогуливаясь под руку, они увидели в парке незнакомую голубоглазую девушку. «Вот с кого бы написать херувимчика!» — шепнул Полонскому Бейдеман.
Оказалось, что зовут ее Терезой, она воспитанница в семье Базилевских, живущих на соседней даче. Она уже просватана и в ближайшее время выходит замуж…
Вскоре проницательные дачницы заметили, на кого Полонский обращает внимание.
— Тереза очень просит вас написать ей какие-нибудь стишки, — сказала ему лукаво Маша Базилевская.
— О, это очень лестно! — ответил он.
И в тот же день, дома, с легкостью сочинил:
Промелькнув одним виденьем,Для меня вы — светлый сон;Кто же бредит сновиденьем,Тот и жалок и смешон…Встретить вас — и не встречаться,Видеть вас — и не видаться,Право, лучше пожелатьСнов подобных не видать…
Маша Базилевская охотно взялась передать стихи и пригласила его в ближайший четверг на бал к ним на дачу.
На другой день Полонский проходил мимо дачи Базилевских и увидел Терезу, она сидела на ступеньках террасы. Они встретились глазами, она смутилась и встала. И сказала неожиданно:
— Каким образом вы… Я вас не знаю… Вы меня вовсе не знаете… Чем же я заслужила ваше посланье? Что оно значит, позвольте вас спросить?
Стало ясно: вовсе она стихов не просила — это была выдумка Маши Базилевской…
Полонский рассказывает:
«Я почувствовал, что сердце у меня захолонуло…
— Вы произвели на меня сильное впечатление, — сказал я, приподнимая плечи и как бы преклоняя свою повинную голову».
В четверг он собрался на бал. «Вечером, часу в десятом, — рассказывает он далее, — при первых звуках бального оркестра, долетевших до меня через улицу, я надел фрак и зашел сначала к князю Трубецкому, который осмотрел меня, поправил на мне галстук, перенес часовую цепочку с нижней петли на верхнюю, словом совершенно по-родительски обошелся со мной (как великосветский лев с неопытным львенком)», — хотя Полонскому было уже тридцать шесть, и Трубецкой был года на два моложе.
