Та шла, кусая губы и глядя больше под ноги, чем вперед. Ей опять показалось. В который раз за последнюю неделю?! Светлая кожа, тот же разрез глаз, тот же нос, светлые брови, с головой выдававшие блондина, легкая щетина, какой часто щеголял ее ленивый до бритья муж…
Идель остановилась резко. Рейберт подскочил в последний момент вверх, чтобы почти сделанным шагом ненароком не снести леди (и в душе проклял ее немного). Женщина вскинула голову к холодным каменным сводам. Если она начнет звать всех, кто похож на Нолана, Ноланом, распадутся последние крохи ее влияния. Чем меньше влияния и власти у нее будет, тем сильнее будет следующий удар молота. Сильные всегда находят уязвимости слабых. Ей ли не знать? Она делала это с мачехой, с половиной людей в чертоге, с мастерами гильдий, или, из последних, с дожем Иттории… Сильные не упустят шанса сделать это и с ней теперь, когда она не принадлежала к их числу.
Идель сжала кулаки до скрипа кожи. Она даже не может броситься грудью на могилу мужа и рыдать, выдирая на себе волосы! Она не может наорать на него, что он дурак, был глуп, беспечен, неосторожен и совсем не подумал о ней, сматываясь на тот свет! Она ничего не может, не потому, что кто-то осудит ее за безутешность. Разве она не вдова сейчас?
Она не может, потому что безутешность — это брешь в броне, которую она отращивала и укрепляла добрые десять лет.
Но и оставаться безучастной — она тоже не может. Ей нужно место, хоть какое-нибудь место, где на нее не будет устремлено так много глаз! Где к ней не будет протянуто так много жадных и загребущих рук. Где вообще никого не будет… но при этом не будет и одиноко.
Создатель, выдохнула Идель громко. Она сходит с ума.
Может… может вообще убраться из Греймхау? Поехать куда-нибудь… Скажем, в столицу? И по дороге рыдать без остановки: все равно, если она будет ехать во главе колонны, этого никто не увидит! Ох, нет, в столице она разорвет Аэрона, который допустил гибель Нолана, на клочки! Тогда… тогда может…
Нервный вдох прорезал последний коридор перед парадной донжона звуком рвущегося каната. Она не может даже уехать. Потому что отец все еще здесь, и он не отпустит: ясно же, что в редкие дни, когда Теоданис в Греймхау, его слово — решающее. Чертовы доктора да лекари… Они тоже выпустили ее из постели и перестали докучать вонючими припарками только в обмен на клятвенные обещания.
Ее не отпустят.
Но если она не уедет, она попросту умрет.
— Мне нужен повод, — прошептала Идель и шумно, почти всхлипывая, втянула носом воздух.
— Повод? — шепнул мужчина из-за спины.
— Да. Я скоро сдохну здесь, Рейберт.
«Повод уехать»
Рей обошел леди и затаился на несколько мгновений. Он не знал, как поступить. Наклонив голову, перехватил женский взгляд. Затравленный, он совсем ей не шел. Рейберт мог припомнить только один раз, когда видел такое выражение в ее глазах — за ночь до свадьбы с Ноланом.
Тогда он смог ее успокоить. Может, получится и сейчас? Впрочем, пока у него не находилось ни одной дельной мысли, сколь бы Рей не думал о ситуации.
Рейберт по-светски предложил руку. Идель дернулась, словно собиралась оттолкнуть со всей грубостью, однако в последний момент остановилась и — вцепилась в рукав Рея. Так интенсивно, что тот выкатил на лоб глаза от боли: Идель прихватила кожу и, похоже, намеревелась содрать ее ногтями. До костей.
— По… не могли бы вы немного… полегче, миледи? — не выдыхая, выхрипел он.
Идель не взглянула на него. Все еще вздрагивая, она выцедила:
— Уведи меня отсюда. Хоть куда-нибудь.
Рей положил поверх пальцев Идель другую руку, чтобы немного ослабить хват, и повел женщину к выходу. Кто бы мог подумать, что безродный мальчишка, выигравший состоятельную и высокородную даму, сделал это действительно по любви? Настолько сильной, чтобы умудриться влюбить в себя эту даму в ответ?
Рейберта вызвал Теоданис (прислал подручного), и Идель пришлось уступить. Она не могла взять в толк, зачем отцу понадобился ее человек, но, возможно, бедолаге Рейберту придется выслушать от герцога нравоучения. Например, за то, что она почти не ест. Как будто Рейберт мог на это повлиять. Может… может она бы и рада есть больше, но куску пролезть сквозь горло мешает застрявший там ком. И ведь не проглотить его, ни выплюнуть!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Идель истерично усмехнулась под нос: не повезло Рейберту. Он мечется между двух герцогов, один из которых целыми днями молчит, а другой валит на него все беды и не затыкается.
«Теоданис» — протянула Идель про себя, бездумно перебирая ногами по мощенной тропе в саду. «Теоданис»… Она редко зовет его отцом в общении с другими и, наверное, вообще никогда с ним самим.
Идель завершала уже третий круг в саду, как обычно обнимая себя за плечи. Черное платье, юбка которого раздувалась под порывами ветра, делало Идель похожей на летучую мышь, с необъяснимым энтузиазмом рассекающую территорию чертога днем. С того момента, как Тео прислал за Рейбертом, женщина не могла перестать размышлять над фигурой отца. Интересно, каким бы родителем стала она сама?
Одна из рук женщины непроизвольно сполза на талию, пальцы вцепились в бок. Боль нахлынула на Идель столь сильной волной, что леди едва не споткнулась на ровном месте. Ульдред — не мог же Рей оставить Идель совсем без присмотра — тут же подался вперед. Нащупав поддерживающую руку, женщина остановилась и медленно возвела взгляд на мужчину сбоку.
Ей захотелось сказать ему. Идель даже представила, как во все горло, сбивчиво, не затыкаясь, рассказывает Ульдреду, как это больно и как не вовремя — потерять ребенка! Сейчас, именно сейчас, когда она наконец вытравила из чертога всех, кто мешал ей получить его! Идель вдруг припомнились осуждающие взгляды и разговоры, мол, столько лет замужем, а все без детей! Откуда им знать, этим олухам, что не все люди на ее кухнях оказались ее людьми? Откуда знать, что после брачной ночи, избежать которой у нее просто не было возможности, она не подпускала Нолана еще почти год? А когда подпустила, то уже была связана обязательствами Аэрона и моталась по Деорсе и Вольным Республикам без продыху. И если говорить откровенно, даже сейчас, спроси ее кто, она бы не отказалась от тех обязательств. Одно дело быть дочерью лорда-констебля, одно дело быть сестрой императора и совсем, совсем другое самой из себя представлять видную политическую силу, с которой остальным приходится считаться.
«Я должна быть молотом!» — говорила она Нолану всякий раз, когда он просил ее отказаться от очередной авантюры. И, как ни странно, съездив с ней всего однажды, он перестал просить. Может, потому что именно там, в Вольных Республиках, Идель впервые предстала перед мужем, как есть — без прикрас, обычным человеком со своим, весьма странным, но смешным характером, нелепыми привычками, помятой с утра физиономией в дни, когда удавалось поспать подольше.
«Щенок» — думал тогда Нолан, и Идель знала об этом потому, что думал Нолан вслух.
Если принять, что он влюбился в нее, пока Идель взрослела у него на глазах, то полюбил Нолан жену именно там, в Вольных Республиках. В местах, где она могла не прятаться хотя бы от него. И от себя.
Им можно было быть молодоженами, немного жить для себя, тешиться друг другом, не думать, что они эрцгерцоги из Греймхау.
Там Идель впервые подумала, что хотела бы иметь от него ребенка — не как наследника, не как доказательство той самой политической силы, которая должна что-то там внушать всей империи, а как совместное дитя. Как закономерное и неотъемлемое продолжение их связи и близости.
Она всегда в вольных городах была чуточку счастливее, чем в Греймхау, подумала Идель и отпустила руку поддерживавшего ее Ульдреда.
Возобновила шаг. Этот ребенок был нужен. Он был так нужен — и как наследник, и как гарант, и как доказательство и… как память. Память о времени, лучше которого у нее не будет никогда, признала женщина, стиснув зубы, чтобы не всхлипнуть, не зарыдать.
Слезы душили ее днем и ночью, и больше всего Идель боялась расплакаться во сне. Хватало того, что ее постоянно мучили кошмары, и половина чертога были тому свидетелями. Она откровенно мечтала выплакаться, и лучше всего — в колени Нолана: кто поймет боль от потери ребенка лучше, чем второй его родитель? Но Нолана у нее тоже отняли, и единственный родной человек, который мог бы ее выслушать — отец — делал вид, что ее горе никак его не касается. Как он там говорил на заре ее замужества? Это ее семейное дело? Хорошо, пусть так! Но разве они с ним — Идель и Теоданис — не семья?!
