Командир номерной части был одним из тех, кому приходилось пересиливать себя, листая периодику и слушая теле и радиопередачи, по новому освещающие старое, рисуя радужные перспективы «нового мЫшленния», как выражался передовой генсек. Вот и сейчас, Северской с отвращением отбросил отливающий глянцем свежий номер журнала «Огонёк». В нём на импортной финской бумаге и четырёх листах убористого текста, некий правдоискатель доказывал, что на фронтах Отечественной войны воевали только силой отловленные по городам и весям люди, бодро погоняемые в спины пулемётными очередями заградительных отрядов. Про зверства «кровавой гэбни», автор между делом обещал отписать подробнее, но уже в следующий раз. Василий Иванович с отработанной за последние годы сноровкой выудил из кармана поношенного пиджака пузырёк с валидолом и бросил две маленькие крупинки лекарства под язык. Сам он, житель блокадного Ленинграда, чей отец ушёл на войну прямо от станка и пропавший безвести два года спустя, естественно не верил в россказни бойкого писаки. Зато он хорошо помнил, как шипит в ведре с талой водой немецкая зажигательная бомба, которые он и его друзья-подростки десятками собирали с крыш домов. Помнил лица рабочих, чёрные от копоти когда они еле передвигаясь от недоедания шли на завод, где хотя бы было тепло и гарантия того, что друзья оттащат ослабевшего товарища, дадут кружку кипятку, а может и печёную картофелину или жёсткий сухарик ноздреватого чёрного хлеба. Северской помнил вкус этого сухаря: кислый, отдающий пылью и машинным маслом, но такой сладкий, особенно когда есть совсем нечего. Ячневая и перловая крупа считались деликатесом, их иногда приносил сосед с первого этажа дядя Миша, их участковый. Тогда, сорокалетний старшина, по причине выбитого глаза не попавший на фронт, казался Василию очень старым. Свой паёк, милиционер делил между соседскими детьми и два дня в месяц, десяток ребятишек могли хоть немного подкормиться сваренной на воде и приправленной сахарином жидкой болтушкой из муки и круп. Северской порывисто поднялся со своего места, кресло клацнуло роликами колёс и ударилось о стену, журнал полетел в мусорную корзину. Наполненная ядом лжи бумага жгла полковнику руки, а мозг и сердце горели от воспоминаний детства, когда никто не думал, что ест товарищ Жданов на обед, а больше беспокоился о том, сколько дней он сам ещё сможет работать и как быстро умрёт от истощения. Но никто не помышлял о том, чтобы с поднятыми руками выйти за окраину города и направиться в стону немецких окопов. Да, он знал, что такие люди тоже были, как встречал и стихийные «голодные» митинги, слышал сплетни о подземном убежище, где секретарь городского комитета партии, будто бы обжирается красной икрой и упивается дорогим шампанским. Видел непривычно гладкие рожи спекулянтов, меняющих просроченные мясные консервы на золото и меха у отчаявшихся ленинградцев. Но его окружали простые советские люди: слесарь-инструментальщик Порфирьев, умерший вытачивая тяжёлую болванку снаряда, почтальонша тётя Лида, разносившая письма и газеты несмотря на дистрофию, от которой и умерла зимой сорок второго года. Много было их, простых граждан осаждённого города, тихо без пафоса делавших каждый свою работу и надеявшихся, что вот этот снаряд выточенный слабеющими руками или этот самолёт с отремонтированным на их заводе двигателем, окажется последним решающим аргументом в пользу победы над сильным и умелым врагом. И Василий Иванович сильно сомневался в том, что руководство города столь расхлябанно и морально разложено. Будь так, немцы ещё весной сорок второго года уже взяли бы город, однако этого не случилось. Произошло это потому, что в основной своей массе, ленинградцы, как и большинство советских людей, боролись не только за свою жизнь. Что-то глубинное, упрятанное далеко в генах, именуемое памятью предков заставляло советских людей сопротивляться. Было что-то первобытное в этом всеобщем отказе покориться незваным гостям, стремившимся кровью и железом поставить жителей осаждённого города на колени и защёлкнуть на каждой поникшей шее рабский ошейник. Нет, врёт журналюга — чтобы победить в войне на уничтожение, нужно было поставить пулемётный расчет за спиной у каждого советского человека.
Взгляд полковника остановился на журнале брошенном в корзину для бумаг. Приступ отвращения уже прошёл, уступив место нахлынувшему потоку воспоминаний детства, таким ярким сейчас, словно всё случилось только мгновение назад. Тогда, в блокадном и голодном сорок втором году, всё виделось проще и яснее. На каком-то этапе он от голода терял способность беспокоиться о том когда и как умрёт, это уже казалось неизбежным и от того не слишком важным делом. Главным стали простые действия: встать, одеться, влезть на крышу обвязавшись верёвкой, чтобы не упасть и зорко глядеть в небо, ни одна «зажигалка» не должна была быть пропущена. Он думал тогда: если я умру, то пусть не сейчас, пусть после того, как окончится налёт и все бомбы будут в бочке с водой. Василий не бегал под пулями, не убил ни одного фашиста, хотя очень хотел, чтобы Лиза Четверикова из соседней парадной, увидела его вооружённого настоящим автоматом, в красноармейской форме, обязательно с медалью на груди. Но пока вопрос с медалями был не решён окончательно. Три раза он ходил в военкомат и три раза, несмотря на подложенные в старые, подшитые дранкой валенки толстые стельки, чтобы казаться выше ростом, его заворачивал хмурый старший лейтенант в мятой, давно не стиранной форме:
— Через года два заходи — Говорил военный скрипучим тихим голосом — Может тогда и войны то уже не будет…
Но война всё же была и в тот длинный, бесконечно долгий 1942-й год она не закончилась, как не окончилась и в 1944-м, когда все жители блокадного города высыпали на улицы и обнимались со слезами на глазах. Не было ей конца и в победную весну 1945-го, когда мама получила серый прямоугольничек «похоронки» на отца. В тот день гремел салют. По радио передавали весёлые песни, а мама сидела на табуретке в пустой кухне опустив голову и Василий не мог себя заставить подойти к ней и обнять, утешить. С тех пор, он дал себе обещание: никогда не допустить повторения того, что пережил сам, его сверстники и прежде всего самый дорогой человек — родная мать. Сейчас враг снова рядом, его солдаты пришли на советскую землю, он не сдержал своего обета, что припоминал себе каждый раз, становясь к зеркалу бриться поутру. Но вот сегодня, Северской в первый раз за последние шесть лет бессонных ночей полных отчаянной злобы на себя, глядел в зеркало с надеждой и даже этот пасквиль в журнале не слишком испортил полковнику настроение. Враг захлебнётся своею собственной кровью, а полковник ещё увидит, как горят американские французские и немецкие города и тогда уже жители благополучного вероломного Запада будут искать и не найдут спасения. Счёт к оплате был слишком велик и полковник не был уверен, что врагу удастся его погасить, он не собирался щадить никого, поскольку только так можно будет быть полностью уверенным, что на его родную землю снова не обрушится неумолимая смерть. Это многоликое существо, словно закутанное в плащ из застывших в предсмертных корчах лиц людей слишком долго гостит тут в Союзе, в России, на Руси. Теперь у тогдашнего мальчишки из блокадного города появился шанс — он сдержит данное себе слово, выгонит это кошмарное существо туда, где его породили и спустили с цепи. Он сделает так, что на Руси похоронки никогда не вложат ни в одну материнскую руку!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
