Габриэль смотрит на зеркало, на искалеченное лицо Валериуса, и видит себя, выглядывающего из-за плеча Валериуса, такого маленького и бледного – в отражении он стоит очень далеко. И какое у него выражение лица – Габриэль еще никогда не видел ничего подобного.
– Таких пленок были десятки. Мой отец пересматривал их вновь и вновь. И никто об этом не знал. Никто! Даже я. Я узнал об этом, только когда стало уже слишком поздно. Даже его дружки из высшего общества не знали, что их снимают на кинокамеру. Если бы они узнали, то обосрались бы со страху, все эти господа адвокаты, судьи и политики! Но в конце концов так и произошло… – Валериус угрожающе улыбается и смотрит на Лиз, на нож в ее влагалище.
У Габриэля зашкаливает пульс, тело покрывается холодным потом. Он изо всех сил старается сдержать воспоминания об образах, обрушивающихся на его сознание.
– «Посредственность придает миру стабильность, а непосредственность – ценность», – шепчет Валериус. – Еще одна цитата Оскара Уайльда. Мой отец обожал это дерьмо. Вот только он не жил в соответствии с этими принципами, а я жил. Я! – вопит он.
Я…
Я…
Я…
Под сводчатым потолком разносится эхо.
– И когда я вставил этой девчонке нож в промежность, этот момент наступил, понимаешь? Ты бы видел ее взгляд, когда я провел ножом вверх, и она увидела свои внутренности. Вот это было непосредственно! Это было непосредственнее, чем все, что он когда-либо делал, мой досточтимый господин отец…
Последнее слово все еще бьется под сводами склепа, а затем тишину пронзает тихий звон цепей.
Габриэль не решается взглянуть на Лиз. Он хочет зажмуриться, очутиться в другом месте – то же желание, что и тогда, в лаборатории, когда ему было одиннадцать лет. И в то же время Габриэль знает, что ему даже моргать нельзя, поскольку в темноте, за завесой сомкнутых век, таятся образы умирающей девушки.
– Я представляю себе твоего отца, – говорит тем временем Валериус. – Как он стоит за этим зеркалом со своей кинокамерой и обсерается от страха, как и все остальные. Ни один из этих жалких трусов не понимал, что надо делать. А знаешь, что случилось, когда все разошлись? Я вижу его, моего отца, вижу, как он суетится вокруг трупа, вновь и вновь повторяя одну и ту же фразу, точно молитву: «Тебе нужно это уладить». – «Что мне нужно уладить?» – спрашиваю я, а сам думаю, что же он имеет в виду. Девчонка мертва, как уладишь такое? А он мне и говорит: «Разберешься с пленкой. Мне нужна эта проклятая пленка». – «Какая еще пленка? – спрашиваю я. – О чем ты говоришь?» А он смотрит в зеркало и рассказывает мне о твоем отце и его сраной камере. О том, что твой отец всегда все снимал на пленку, в том числе и историю с девушкой, и что мы все будем видны на видео. Без масок. И тогда я понял, что он имеет в виду! Ты когда-нибудь слышал, как громко бьется твое сердце, громко и быстро, и потому нужно молчать, чтобы слушать это биение? А потом сердце успокаивается, и ты слышишь, как оно бьется все медленнее. Вот такой это был момент. Момент до того, как совершишь поступок, определяющий всю твою жизнь. Я знал, что это мой момент! Итак, я отправился в путь, чтобы все уладить. Уладить вопрос с пленкой и твоим отцом. То должна была быть моя ночь. Моя! А потом оказалось, что это твоя ночь.
Габриэль потрясенно смотрит на Валериуса.
«Моя ночь? – думает он. – Мои родители погибли, мой дом сгорел, и это моя ночь?» Габриэля охватывает такая ярость, что, кажется, он вот-вот взорвется.
– Ты думал, что я умер, верно? Что мое тело сгорело. Обуглилось. Может быть, так было бы лучше… – Валериус задумчиво смотрит на Лиз. Красная точка мерцает на лбу его отражения в зеркале. Затем он переводит взгляд на Габриэля. – Я знаю, знаю… я должен быть благодарен за то, что выбрался оттуда. В лаборатории была небольшая кладовка, перестроенная под туалет. Ты знал об этом? Я намочил полотенце в унитазе, облился сам и несколько раз окатил водой дверь. В какой-то момент я даже нассал на дверь, чтобы она оставалась мокрой, и все время подбегал к вентиляционному отверстию подышать…
Габриэль не сводит взгляда с лица Валериуса, и всякий раз, когда тот отвлекается, сантиметр за сантиметром продвигается вперед.
– Когда я выбрался из подвала, дом уже сгорел дотла. Еще была ночь, дом окружали пожарные и полиция. Мне повезло, я сумел уйти через сад незамеченным. И вернулся сюда, домой, со всем вот этим. – Валериус указывает на свое лицо и протез руки. – Отец успокаивал меня, как маленького ребенка, дал мне снотворное и обезболивающее, позаботился обо всем необходимом. Один из его высокопоставленных дружков, врач, пришел к нам домой и оказал мне первую помощь. Господи, как же я был наивен! Я был так ему благодарен! А когда проснулся, то оказалось, что я здесь, в подвале. Заперт и связан. А отец стоит передо мной и спрашивает: «Где пленка? Ты раздобыл пленку?» Я был не в состоянии ему ответить, а сам думаю: «Посмотри на меня. Ты только посмотри на меня! Разве ты не видишь, как мне больно? Мое лицо, моя кожа… И ты спрашиваешь о какой-то сраной пленке?» А он все кричит: «Где пленка? Где пленка?» И тогда я понял, что он такой же, как и все остальные. Он боялся. Просто боялся. Не за меня, за себя. И тогда я придумал, что делать. Сделал то, чего он заслужил. Знаешь, что я ему сказал? Я сказал: «Плевать я хотел на эту пленку, я ее тебе не отдам. Она моя. Я спрятал ее в доме матери на Кадеттенвеге». Конечно же, я этого не сделал. Эта проклятая видеокассета расплавилась от жара, как и все остальное в лаборатории. Но я ему сказал, что спрятал пленку, и он мне поверил. Это его чуть с ума не свело. Буквально. А еще я сказал ему, что все погибли, кроме тебя. Тут он едва совсем с катушек не слетел. «Сколько лет мальчишке? – спросил он. – Что он видел?» Но страшнее всего была для него мысль, что эта пленка где-то лежит и кто-то может узнать его на ней. Вот что вгоняло его в безумие. Когда он понял, что я ему ничего не скажу, то перерыл весь дом. Но ничего не нашел. Находить-то там было нечего. – Валериус горько смеется.
Его рука с ножом дрожит, и Лиз, прикусив губу, судорожно пытается двигать бедрами в такт этой дрожи.
– В какой-то момент он сдался. Просто запер дверь, отдал Саркову ключ и оставил особняк. Может быть, он думал, что я все расскажу, если он подождет достаточно долго. А потом отец отвез меня в Швейцарию. Вернее, Сарков отвез меня в Швейцарию и похоронил там заживо. Двадцать восемь лет в чертовом швейцарском доме, в подвале, выбитом в скале специально для меня!
У Габриэля перехватывает дыхание. На мгновение, краткое, как вспышка фонарика в темных катакомбах, он понимает, каким одиноким чувствовал себя Валериус. Это было ужасно!
– Мне понадобилось двадцать восемь лет, чтобы освободиться. – Он смотрит на Лиз. – А эта маленькая ведьма справилась за пару недель. Но далеко ты не убежала, верно?
Лиз в ответ тихо стонет.
«Сейчас, – думает Габриэль. – Еще немного!»
– Оставайся на месте! – вопит Валериус и продвигает нож вперед.
Лиз истошно вопит и начинает задыхаться от паники. Ее бьет крупная дрожь.
Кровь стынет у Габриэля в жилах.
«Сколько еще? Шесть метров? Шесть с половиной?»
Даже если Валериус плохо может оценивать расстояние и, похоже, не заметил, что Габриэль уже значительно придвинулся к нему, преимущество все еще на его стороне.
«Шесть метров – это слишком много!»
– И что, черт подери, ты собираешься делать? – спрашивает Габриэль. – Что тебе от меня нужно?
Валериус насмешливо смотрит на него.
– От тебя? От тебя мне нужно, чтобы ты смотрел. Как твой отец. Понимаешь? Мне кое-что нужно от твоей малышки Лиз.
– Так чего же ты хочешь, бога ради?
– Я хочу, чтобы она умерла. Чтобы она умирала вновь и вновь.
У Габриэля замирает сердце.
– Умирала вновь и вновь?
– Я хотел, чтобы это случилось тринадцатого октября. Хотел дать тебе немного времени. Хотел, чтобы ты понимал, о чем идет речь. Поэтому я оставил платье на Кадеттенвеге и фотографию модели. Я хотел, чтобы ты вспомнил и испугался. Ну что ж, план поменялся. Так тоже неплохо. В конце концов, какая разница?
– Умирала вновь и вновь? Что это должно означать? – хрипло спрашивает Габриэль.
– Ты просто тянешь время, да? Или и правда еще не догадался?
Габриэль молчит.
– Прах к праху, пепел к пеплу. Знаешь, что это означает, Габриэль? Начало и конец всегда едины. Всегда. И для нас обоих все началось с этой пленки, с пленки, на которой запечатлена смерть девушки. – Взгляд Валериуса мечет молнии, обожженная половина его лица напоминает кусок сырого мяса. Он указывает протезом на зеркало. – Видишь вон ту красную точку? Которая горит все это время? Это видеокамера. Она установлена за зеркалом, как и тогда. Это одностороннее зеркало, и с той стороны видно все, что происходит в крипте. По этой красной точке ты можешь понять, что ведется запись. Запись ведется все это время, и на видео будет запечатлена каждая бесполезная минута нашего разговора. Каждый твой бесполезный шаг. Чем дольше мы говорим, тем дольше и мучительнее будет для тебя твой фильм. Потому что это видео – мой подарок тебе, Габриэль. Я не хочу убивать тебя, я не окажу тебе такую услугу. Я хочу кое-что подарить тебе. Видео, на котором умирает девушка. Твоя девушка. И твой ребенок. Потом ты будешь пересматривать это видео вновь и вновь. Будешь думать, что же ты сделал не так? Мог ли сказать что-то другое? Стоило ли тебе приближаться? Может, надо было просить прощения, встать передо мной на колени и умолять? Или нужно было сразу наброситься на меня? На этой пленке она будет умирать вновь и вновь.
