великая княгиня Екатерина. По мере того, как углублялась трещина между Александром и Наполеоном, круг противников Сперанского прилагал непрерывные усилия, чтобы настроить царя против государственного секретаря, но их туманные утверждения об измене не принесли бы плодов, если бы не пропасть между намерениями и реальностью, существовавшая в разуме Александра. Планы Сперанского таили в себе возможность ослабления его власти, и их реализацию надо было в конце концов запретить. В результате 29 марта 1812 г. государственного секретаря неожиданно арестовали и отправили в ссылку в глубь страны. Таким образом, в России, равно как в Испании и Австрии, имелись пределы той меры, в какой старый режим был готов обрести новые силы за счёт идей просвещённого абсолютизма, не говоря уже о принятии новых образцов социальной и политической организации. Для движения в этом направлении нужен был тяжёлый удар в форме военных разгромов, настолько катастрофичных, что они создавали ситуацию, в которой необходимость временно превозмогала торможение, но даже тогда, как мы увидим, перемены производились с трудом и имели половинчатый характер.
Пруссия: динамика великой реформы
Для владык старого режима превыше всего стояли военное могущество и династический престиж — их власть по существу ни на что больше не опиралась. Поэтому, когда происходил сокрушительный военный разгром, полнейшее отчаяние толкало их в направлениях, которые иначе они даже бы не обдумывали, и именно поэтому появились реформистские движения, которые, как представляется, основывались не на образцах восемнадцатого столетия, а на либерализме и национализме будущего. Оставляя в стороне эфемерный австрийский эксперимент 1809 г., единственный реальный пример такого развития, которым мы располагаем, даёт Пруссия, перенёсшая в 1806 г. одну из самых страшных катастроф, выпавших на долю противников Франции. В Пруссии, как нигде больше, армию отождествляли с государством. Прусская армия была не только фундаментом прусской государственной и социальной системы — поскольку положение в равной мере дворян, бюргеров и крестьян по существу определялось соображениями военного порядка — но к ней ещё относились как к превосходящей все остальные армии в мире, и победа над Наполеоном повсеместно считалась неизбежной. Тем не менее, когда началась война, всё пошло по-другому. Хотя многие части по отдельности достаточно хорошо сражались, при Йене и Ауэрштадте основные прусские силы были разгромлены в обстановке самой постыдной неразберихи. Ещё хуже дело обстояло по мере того как разворачивалось преследование их французами по всей Германии, крепость за крепостью и по большей части остатки армии часто сдавались буквально горсткам неприятеля. Между тем не только полностью отсутствовало народное сопротивление, но местные власти повсюду без колебаний сотрудничали с французами (их, конечно, подталкивали к определённым действиям — так, губернатор Берлина заявлял: «Сейчас первая обязанность граждан — сохранять спокойствие»[243]). Более того, когда в 1807 г. наступил мир, Пруссия лишилась всех своих провинций к западу от Эльбы и всех своих владений в Польше, вследствие чего её население сократилось с 9.700.000 человек до 4.900.000. Потеря государственных доходов была ещё весомее, поскольку территории, оставшиеся Пруссии, по большей части пользовались известностью как бедные и неплодородные. Кроме того, Пруссия попала под военную оккупацию, ей было запрещено иметь армию больше 42.000 человек и на неё была наложена обычная контрибуция (которая в этом случае так и не была определена). Последнее, но не по важности: остатки государства, доставшиеся Фридриху-Вильгельму III, со стратегической точки зрения были неудобны для обороны. Клаузевиц имел все основания для стенаний: «Господи, что мы видим!»[244].
Под тяжестью таких ударов даже самые твердолобые сторонники абсолютизма не могли пребывать в полной неподвижности — следствием являлись значительные перемены в политике. До 1806 г. прусская практика реформ очень сильно походила на таковую Испании, Австрии и России, если не считать того, что ей удалось добиться ещё меньшего. Но это было связано вовсе не с недостатком гласности по части обсуждения реформ. Примечательно, что в Германии существовала преуспевающая военная печать, которая в избытке выпускала журналы, брошюры и тактические пособия, в которых обнаруживалось полное осознание перемен в характере ведения военных действий, принесённых Революцией. Огромную роль в этом бесспорно сыграл ганноверский офицер, Герхард фон Шарнгорст (Gerhard von Scharnhorst)[245], убедившийся в важности концепции «нации под ружьём». Шарнгорст, перейдя в 1801 г. на службу в Пруссию, сразу же представил Фридриху-Вильгельму множество предложений относительно реформы и способствовал образованию так называемого «Военного общества», группы близких по убеждениям офицеров, которые раз в неделю собирались для обсуждения новых тенденций в военных делах. Помимо Шарнгорста в эту группу входили, если упоминать только самых видных личностей, Карл фон Клаузевиц (Carl von Clausewitz)[246], Людвиг фон Бойен (Ludwig von Воуеп), Август фон Гнейзенау (August von Gneisenau) и Карл фон Грольман (Carl von Grolman). Нечего и говорить, что прусская армия стала предметом уничтожающей критики, при этом особый упор делался на необходимость более гибкой тактики, а логическим следствием этих требований являлось улучшение обращения с рядовыми солдатами и, естественно, формирование солдатской массы, воспитанной в духе патриотизма. Отсюда, понятно, был лишь один шаг до «нации под ружьём», ведь реформаторы к тому же выдвигали планы всеобщей воинской повинности и создания ополчения из граждан, а Шарнгорст, в частности, доказывал, что только так Пруссия может гарантировать свою безопасность. Как бы то ни было, если народ в целом будет сражаться, то ему, понятное дело, надо дать чем сражаться. Таким образом, в этих идеях неявно присутствовала широкомасштабная программа политических и социальных преобразований, затрагивающих улучшение образования, религиозную терпимость, политическое представительство, отмену крепостного права, открытие офицерского корпуса — до сих пор почти полностью сведённого к юнкерам[247] — всем классам общества и снятие всех ограничений на профессиональную деятельность и владение имуществом.
И всё же, хотя число офицеров, участвующих в Военном обществе, быстро росло (его максимальная численность доходила до примерно двухсот человек), их дискуссии почти ничего не дали. Во-первых, — многие из его членов не соглашались с реформистской критикой — так, Клаузевиц жаловался, что его сотоварищ, генерал Рюхель (Rachel), «пребывал в уверенности, что… полные решимости прусские войска, используя тактику Фридриха Великого, в состоянии превзойти все, что породила лишённая солдатского духа французская революция»[248]. Между тем за пределами Военного общества царил полнейший мрак. Многие офицеры относились к реформаторам с тревогой и враждебностью, вдобавок, хотя король и осознавал необходимость перемен, он с подозрением смотрел на всё, что могло нарушить
