И когда надзиратель, растерянный и смятённый всем услышанным, несколько поостыл, Василий Николаевич, который был взвинчен, часто поглядывал на телефонный аппарат и явно тяготился медленным течением времени, прочитал ему нечто вроде политической лекции. Он был убеждён, что после 1905 года весь полицейский аппарат действовал вслепую. До девятьсот пятого ещё был шанс если не убить политическую жизнь в России, то хотя бы замедлить её развитие.
— А после пятого даже дураку стало ясно, что управлять Россией, не вступая в игру политических сил, невозможно. У нас же слово «политика» до сих пор воспринимается как некое матерное выражение. Вот у вас, Корней Максимович, дрожь пробегает по телу, когда слышите это слово. Вы отлично знаете, что я член партии Народной свободы — кадет, одним словом. А ведь и эта партия вне закона! Формально вы и меня могли бы арестовать. Но возьмите даже самую страшную с официальной точки зрения партию Социалистов-революционеров. Так ли уж она плоха? Самая массовая, самая любимая в России… Ещё бы — наследники «Народной воли», бомбисты, великомученики. Сколько их повешено, сколько сгнило заживо на каторге! Но если заглянуть глубже — это партия крепкого мужика, опоры общества. А кто пытался изучить то полезное и здоровое, что есть в этой партии? Если бы ваша власть попыталась немного приручить их, хотя бы верхушку, немного поделиться с ними… А разницу между большевиками и меньшевиками вы пробовали понять? Ведь они враждуют, особенно партийная головка. Знаете старую как мир истину: враг моего врага — мой друг? Но вы постарались сделать своими врагами всех! Никого не записали в друзья! Не примите укор на свой личный счёт, дорогой Корней Максимович, но ребята Али, не вписанные ни в какие законы Российской империи, больше влияли на поддержание порядка, чем ваш полицейский участок.
Не во всём был согласен с хозяином Корней Максимович, но тот бил фактами, бил наповал. Он спешил поделиться… нет, не горем, не радостью — спешил поделиться своей желчью. Вроде они вместе затевали какое-то дело, а теперь искали виновного в своей неудаче…
Покинув кабинет хозяина, Лихолетов вышел на крыльцо и долго стоял, не надевая фуражки, остужая голову под мокрым ветром. В нём слышались тревожные запахи марта… Скоро гудок, повалит на-гора дневная смена, для которой день так и не наступал: в темноте спускались под землю, в тёмное время поднимутся, чтобы переспать ночь и до рассвета снова уйти под землю.
Пошатываясь, надзиратель спустился с крыльца, ещё не зная, куда направиться. Пошёл в участок, но не дошёл, завернул домой, накричал на жену. Сердито рылся в фанерном шкафу, отыскивая среди прочего барахла свой редко надеваемый синий костюм. В этом костюме он обычно ездил в Бахмут навещать сына, который учился в коммерческом училище. Что-то подталкивало его в шею, заставляло суетиться, куда-то бежать, лишь бы не оставаться наедине с самим собой, со своими мыслями. Так и очутился полицейский надзиратель абызовской шахты в питейном зале гостиницы «Континенталь».
Он был смятён и растерян после разговора с хозяином. Как жить дальше? Василий Николаевич не из тех, кто может сказать лишнее. Назвать самодержца отставной козы барабанщиком… Господи, неужели ЕГО уже и нету как самодержца? Ведь о венценосцах, даже умерших, говорят почтительно. Тут, надо полагать, самые основы матушки-России сдвинулись. Если царь был воистину вездесущ, то теперь может статься, что в Юзовке одно, а в Макеевке, скажем, другое? Конечно, капитал, изворотливость — за Абызовым и кампанией. Не зря он в предчувствии… как жених перед свадьбой.
Корней Максимович был наслышан про всяких претендентов на руку и сердце России. За идею шли на смерть… Говорят, к стенке, под расстрел — как на трон восходили. Так не рано ли Абызов нервничает и суетится? Толпа не за ним, а за теми двинется…
Так размышляя за стопкой вонючего коньяку, которому он предпочёл бы обычную «монопольку» с белой головкой, Корней Максимович увидел вошедшего Романа Саврасова. «Вот уж кому неведомы сомнения и чувство страха», — с завистью подумал он. И когда Роман сел за отдельный столик рядом с буфетом, решил, что у того тут назначена встреча. Для полицейского это можно было расценить как большое везение… но — увы! — не сегодня.
Корней Максимович по природе своей был трусоват, знал за собою такой грех. Возможно, именно поэтому он, сын приказчика из Мариуполя, пошёл служить в полицию, надел мундир, как панцирь. Не будь этого греха, с его умом и наблюдательностью можно было далеко продвинуться. Говорят, что и палач уважает свою жертву, если она не брыкается, с достоинством подставляет шею. В этом смысле Корней Максимович уважал людей смелых и решительных. Таким ему виделся и Роман Саврасов, который теперь смотрел на него с недоумением и недоверием. Как бы пытаясь упредить его вопрос, надзиратель доверительно, склонив голову набок, со вздохом сказал:
— Я русский человек. Что бы тут ни случилось — мне податься некуда!
До Романа, наконец, дошло, что Лихолетов по каким-то причинам выпрашивает доброго расположения к себе. У него выпрашивает, у партийцев, потому и предостерегает… Ну, что же — можно поблагодарить и полицейского.
— Спасибо, ваше благородие.
Встал, расплатился с буфетчиком и вышел.
Ночь была сырая, влажный воздух липнул к лицу. Роман почувствовал, что ему тяжело стоять на ногах от всего только что услышанного. В голову приходили самые смелые, почти несбыточные догадки и… самые худшие опасения. Он отступил в какую-то подворотню и долго стоял, всматриваясь в улицу: не идёт ли кто? Не следят ли за ним? Прошёл ещё несколько дворов, свернул в переулок и стал выглядывать из-за глухого забора. Не мог он до конца поверить в искренность полицейского. Решил никого из товарищей не искать, во всяком случае — сейчас. Однако и домой идти не было ни сил, ни желания. Боялся встречи с Нацей. Не её, конечно, боялся, а того, как может повести себя при этом он сам.
Долго стоял на углу Котельной улицы. А потом тряхнул головой, вроде отрешаясь от чего-то, и решительно повернул в степь. Было около полуночи. Из клочковатых рыхлых туч выпутался краешек луны, осветив окраинные домишки Макеевки. Но оглядываться не стал, — на шахту!
Влажная ночь поедала снег, осаживала его, делала темней, грязней, лужицы воды вытекали из него на покрытую ледком дорожку. Такие стёжки исполосовали степные холмы и склоны балок во всех направлениях.
От быстрой ходьбы Роман разогрелся. В самом низу Кудрявой балки, перед тем как подняться к новому стволу, остановился, застегнул распахнутые полы казакина. Под ногами меж выступающими из-подо льда камнями кладки булькал проснувшийся ручей. И непонятной, давно забытой мальчишечьей тоской защемило сердце. Ты ли это, Ромка? Ты ли, — тот самый баламут из далёкой, долгой-предолгой весны?
В конторку к себе он не пошёл, — прямо в кочегарку. Там, за котлами, на обмазанных асбестом и присыпанных глиной коллекторах имелся тёплый и уютный закуток, где можно было поспать. Дежурила смена Егора Пузырёва. Словно не замечая удивлённо вытаращенных глаз Егора, он распорядился:
— Скажи ребятам, что они меня не видели. Разбудишь перед первым гудком… Там никого? — кивнул в сторону закутка.
— В аккурат свободно.
— Ну, и хорошо. Дай хоть кожух какой подстелить.
Спал он крепко, но недолго. Проснулся сам внезапно — никто его не будил. И первое, что почувствовал, — холодную пустоту в груди, вроде бы случилось что-то непоправимое.
Кочегары готовились к смене. Длинными, многометровыми кочергами чистили колосники, вытаскивали и сваливали тут же малиновые коржи спёкшегося шлака, разогнавшись шага по три-четыре, сколько позволяло пространство перед топками, бросали в них смоченный водой уголь. В багровых отсветах огня метались по стенам их уродливые тени. В двери кочегарки загнали вагончик (рельсы были проложены вдоль стены) и загружали его ещё не остывшей золой.
Поблагодарив Пузырёва, Роман сказал ему:
— Передай по смене Саше, что я, может случиться, приду сюда днём, и не один. Пусть тут лишних не будет. У него часто всякие толкутся.
Пошёл в здание подъёма, где обычно собирались дежурные слесари, встретил кого надо и велел передать в Макеевку, чтобы на Саманную — ни ногой…
Потом был на наряде, спускался в шахту, ходил на станцию, где ремонтники меняли стрелочные переводы…
Около двух часов дня сходил на Бабий торжок возле балаганов, где можно было купить и тут же, на камушках съесть миску лапши, приготовленной на костном бульоне, варёных картошек или блюдце кислой капусты. Перекусив на ходу, вернулся в свою коморку и засел за бумажки.
Скрипнула дверь, в её проём неловко, боком вдвинулась фигура полицейского стражника. Ромка вздрогнул и накрыл рукой тяжёлую, должно быть, в килограмм весом, чернильницу, в которую только что макал перо. От его конторки до ствола — пустяки расстояние. А в шахте ему и сам чёрт не брат. Но стражник покашлял в кулак и сказал:
