Много времени уделял Олегу. Вместе с ним катался на лодке по Днестру, обучал верховой езде и рассказывал о героях древней истории. Например, утверждал, что троянцы - старое славянское племя, жившее в Малой Азии, названное в честь былинного князя Трояна, предка русичей, а Троянская война разразилась между греками и русколанами. И ещё восхищался князем Бусом-Белояром, жившим в Киеве-Кияре, но не нынешнем, на Днепре, а в другом, у Алатырь-горы (Эльбруса), и разрушенном гуннами. Этот Бус-Белояр, полубог-получеловек, был женат на прекрасной деве Эвлисии, от которой имел сына, прозванного Бонном (или Баюном) за умение петь великие гимны под гусли. Бус-Белояр вместе с князем Словеном победил на Дунае готского (германского) короля Германариха, мстя за гибель своей сестры, Царевны Лебеди, и убил его мечом, и про то Боян сложил прекрасную песнь. Но потом готы победили славян и распяли на кресте Буса, словно бы Иисуса Христа… И о старых богах рассказывал сыну - например, о боге Велесе[24] (или Волосе, Волохе, Волхе), в честь которого названы реки Волхв и Волха (Волга), а его жрецы называли себя волхвами.
- Но Белее - языческий бог, поганый, - говорил Олег, - почитать его - грех. Или нет?
- Почитать не надо, - соглашался родитель, - но не помнить тоже нельзя. Наши предки его любили, ставили кумиры-идолы, называли себя велесовыми детьми. Как ни относись, мы с тобой - велесовы внуки. Забывать о предках нельзя.
Часто днём заходил в клети к Настеньке и смотрел, как она склоняется над шитьём, оттопыривая нижнюю губку, любовался молча; или же она заходила к нему и, пристроившись в уголке, наблюдала, как её повелитель пишет, близоруко щурясь, самый кончик пера обмакивает в чернила, чтоб не сделать кляксы, и, лизнув указательный палец, шумно переворачивает пергаментную страницу.
Вчетвером вечеряли - князь, Настасья, приглашённая ими Болеслава и Олег. Иногда звали скоморохов, чтобы те их потешили (церковь не любила бродячих артистов и гоняла с ярмарок, видя в них отголоски язычества, но для Осмомысла делалось исключение). А потом, помолясь, расходились по спальням. И о том, что происходило между Ярославом и его возлюбленной, промолчим деликатно, но заметим, однако, что она расцвела в то лето необыкновенно, рассыпая искры счастья из глаз, прямо-таки светилась от переполнявшего её ликования, отчего недоброжелатели продолжали цедить сквозь зубы: «Чисто ведьма. Нешто красота такая от Бога? Нет, от диавола!»
К сведениям, доходившим до галицкого владыки о приготовлениях в Червене, относился пренебрежительно: что они вообще могут, червяки, букашки? Этот Святополчишка-замухрышка? Неудачливый отпрыск Берладника? Выживший из ума Феодор? Никакой опасности. Сунутся - побью. Наконец разрешил дворскому Олексе Прокудьичу, беспокоившемуся больше остальных, снарядить дружину Ивачича и отправить к Червеню. А потом опять пребывал в полной эйфории.
Лишь Кирилл, новый епископ галицкий, относившийся к Ярославу сочувственно, продолжал свои отрезвляющие речи:
- Действуешь неправедно, княже. Паства недовольна. Зреет смута. Коли полыхнёт - обожжёт любого.
Но правитель не верил:
- Ничего не будет. Всё в моих руках. А твои речи нудные, как покойного отца Александра, моего бывшего духовника.
- Он, глаголя о преступной твоей любви к половчанке, изрекал истину. Мы Олега признали княжичем, но на большее не отважимся и развод с Ольгой Юрьевной не благословим никогда.
- Ну, так я отпишу челобитную патриарху в Царь-град.
- Не позорься, одумайся. Виданное ли дело - вознамериться узаконить двоежёнство!
Тот настаивал:
- Своего добьюсь! Силой постригу Долгорукую в монахини и тогда женюсь на Настасье.
Иерарх крестился:
- Замолчи, несчастный! Как тебе не совестно? Обезумел в своём греховном вожделении. Ты учти, Ярославе: коль толпа не выдержит и захочет увидеть ведьму на костре, Церковь помешать не сумеет.
Князь внимал с улыбкой:
- Где уж Церкви! Как-нибудь и сами управимся. Значит, не предчувствовал до последнего дня.
Но зато Настенька не могла найти себе места: беспрерывно молилась у образов, заклиная Пресвятую Деву Марию защитить своих любимых мужчин - Ярослава с Олегом. Плакала, крестилась. А потом запиралась в горнице и пыталась колдовать, как Арепа, - возжигая свечи и шепча заклинания над священной чарой.
В полусне и полубреду ей явился Чарг. Он смотрел на внучку печально, говорил устало:
- Будь тверда, дорогая. Ты нарушила мой запрет и опять ворожила. Я тебя спасти не сумею.
- Смерть моя близка? - спрашивала та, холодея.
- Ближе не бывает.
- А Олег? А князь? Им какая уготована участь?
- Час их ещё не пробил.
- Слава Богу! От одной этой мысли делаюсь спокойнее.
- Пусть она, эта мысль, утешает тебя и дальше.
- Деде, ответь одно: мне гореть в адском пламени? Он молчал, опустив очи долу.
- Деде, не терзай: ты считаешь, что я потратила жизнь напрасно?
Прорицатель покачал головой:
- Я не знаю. Ты любила - и это главное. Тот, кто любит, существует не зря.
Половчанка заплакала:
- Но любовь принесла столько тягот!
- Что поделаешь! Тот, кто любит, страдает.
- Разве ж не бывает любви без мук?
- На земле ничего не бывает без мук. Ибо жить на земле - уже мука. Но священная, великая мука!
Лишь 8 сентября Настенька решилась заговорить с Осмомыслом о возможном бегстве из города.
- Да с какой стати, душенька? - удивился владыка Галича.
Та ответила неопределённо:
- Было мне видение… очень нехорошее.
- Говори яснее.
- Не могу, нельзя. Ты мне не поверишь. Об одном молю: заберём Олежку и уедем в Тысменицу для начала.
- Никогда.
- Я тогда погибну.
- Ничего не бойся.
- Я не за себя, но за вас боюсь.
Утром 9 сентября зазвонил колокол на площади. Что такое? Прибежал дрожащий от ужаса Миколка Олексич: тятеньку убили! Как, чего? Чернь, подзуживаемая боярами, стала драться с местными половцами - Вобугреевой и Бостеевой чадью; дворский попытался унять обе стороны, и его разорвали в клочья. Требуют им выдать Чаргову Настасью, чтобы сжечь её на костре.
- Где Гаврилко? - крикнул Осмомысл, поднимаясь.
- Держит оборону кремля. Но бунтовщиков больше. Князь схватился за голову:
- Ах, не в добрый час отпустил я Ивачича! Без него не выстоять.
- Говорят, будто Кснятин в городе.
- Негодяй! Удавлю поганца.
- Сила на его стороне.
Город сошёл с ума. Галичане жгли дома половцев, избивали их жён и детей. Дым пожарищ заволакивал небо. Люди Кснятина распахнули ворота и впустили конницу Святополка. Он прорвался к кремлю, начал штурм, смял охрану Гаврилки Василича (самому Гаврилке проломили булавой голову и обезображенный труп сбросили со стены в ров), пробежали в палаты Осмомысла. Но навстречу им вышла Болеслава - бледная, суровая, на руках с маленьким Василием; грозно произнесла:
- Стойте, заклинаю! Я жена Володимера Ярославича это сын его. Коль хотите двинуться дальше, то убейте обоих!
Из толпы нападавших вышел Чаргобай; утирая пот, тяжело сказал:
- Отойди, княжна. Мы тебя не тронем. Пощадим дитя. Нам нужны ведьма и Слепец, вместе с их бастардусом.
- Ни за что! Не смейте!
- Извини. Подвинься. - И её отстранили, сами бросились дальше.
Разумеется, никого не нашли, так как по известному уже подземному ходу четверо беглецов (с ними был ещё Миколка Олексич) устремились к буковой роще за городом. Но поскольку Кснятин Серославич этот вариант просчитал заранее, их уже ожидали при выходе на поверхность воины-мятежники. Несмотря на сопротивление, всех четверых схватили и поволокли в Галич. По дороге обезумевшая толпа, лишь недавно падавшая ниц перед Осмомыслом и превозносившая его доблести, чуть не растерзала свергнутого владыку. Еле-еле дружинникам Святополка удалось оградить захваченных от сиюминутной расправы. Пленников препроводили в острог, бросили в раздельные ямы. Сверху ям задвинули каменные плиты. И, довольные собой, с шутками и руганью победители удалились.
Ярослав упал на колени, стал молиться и плакать. Повторял бессчётно:
- Господи, прости! Сохрани и помилуй Настеньку, Олежку и меня, грешного. Не дозволь сгинуть опозоренным. Не карай сурово!
По плите тарабанил дождь. Взбунтовавшийся город насыщался горячей кровью.
На другое утро, серое, холодное, вымокшего и продрогшего Ярослава извлекли на свет Божий и доставили во дворец. Там сидел синклит[25]: Святополк, Чаргобай, Кснятин и Феодор с преподобным епископом Кириллом. Все, за исключением иерарха, встретили захваченного правителя с неприязнью, нескрываемым отвращением и оставили стоять посреди палаты, словно подсудимого. Начал Кснятин:
