Я уже не ехал, я шел с велосипедом в руках, огибая вагоны, спотыкаясь, через рельсы и шпалы и думал только об одном: «Скорее бы добраться до станции! Скорее бы!..»
Во рту так пересохло, что не ворочается язык. Остановил солдат железнодорожной охраны и спросил, куда иду. Молча кивнул в сторону станции.
— Порядка не знаешь, по путям шляешься.
Наверно, он принял меня за железнодорожника. У этого спрашивать про эшелон отца бесполезно, нужно у сцепщиков, составителей или ремонтных рабочих. И тут же решаю: раз часовой принял меня за железнодорожника — буду говорить, что работаю на соседней станции Бекетовка. Все станции в городе разбомблены в пух и прах, а эта чудом уцелела. Скажу: ремонтирую паровозы. Правда, депо на станции нет, но ремонтные бригады имеются. Мои перепачканные в саже и масле штаны и рубаха тоже что-то значат. Когда проходил мимо часового, он даже посторонился.
Я уже был почти у здания станции — одноэтажной и еще, видно, дореволюционной кирпичной постройки, но, кроме изнывающих от жары одиноких часовых, так никого и не встретил. Где-то за станцией, на подъездных путях, лениво громыхали вагоны да посвистывал маневровый паровозик. По людей не видно и там. Потоптался на месте, еще раз огляделся и направился через рельсы к зданию станции. Волоча за собою велосипед, я уже дважды поднырнул под вагонами и собирался поднырнуть еще под один эшелон, как меня вдруг ухватил за руку невесть откуда появившийся человек. Я волчком крутанулся и вырвался, но велосипед упал. Человек подхватил его с земли и ловким рывком перебросил за спину. Тут же попытался поймать меня. Я отскочил в надежде, что он погонится за мной, и тогда можно будет выручить велосипед. Но он не побежал, а, схватив велосипед, прокричал:
— Опять воровать, теперь уже на велосипеде. Я тебе покажу!..
— Чего? — опешил я. — Ты что, дядя?..
— Я те покажу «дядя», я те покажу, бандитская твоя рожа, ты у меня поворуешь!.. — И, выхватив дрожащей рукой из кармана свисток, начал ошалело свистеть.
Кажется, дело табак, я влип в какую-то дурную историю. По-хорошему надо давать стрекача. Но как быть с бригадирским велосипедом? Ведь не бросишь же его! А что, если кинуться и вырвать?! Передо мной стоял тщедушный старенький человек в замасленной железнодорожной форме. Он был ниже меня ростом, да и слабее. Наверное, он разгадал мое намерение, быстро отскочил с велосипедом на несколько шагов и с еще большим отчаянием стал дуть в милицейский свисток. Когда я пошел на него, он как-то растерянно и устало вынул свисток изо рта, немного посторонился, точно уступал мне дорогу.
Охота отнимать велосипед пропала. Просить, чтобы сам отдал, было противно, и я сказал:
— Вот так бы давно. Все равно никто не придет. Идем в комендатуру.
— Ничего, потерпи, сейчас явится охрана, сведу тебя под конвоем.
На призывные свистки железнодорожника, конечно, никто и не думал идти.
— Ладно, идем, — миролюбиво согласился наконец железнодорожник и полез под вагон.
Сейчас, когда он был под вагоном, мне ничего не стоило выдернуть у него из рук велосипед, сесть и спокойно уехать. Но как же тогда разыскать эшелон отца? И я полез за ним.
Моя покорность окончательно смягчила железнодорожника, и он спросил:
— Ты зачем сюда приехал?
— Воровать, — сердито ответил я.
— Не дури… Если я ошибся, то выясним… — Он обиженно помолчал и добавил: — Если кого с поездом ждешь, так и скажи. Одолели эти мешочники…
— У меня отец сегодня должен здесь проезжать… Он из госпиталя, на фронт… — Я чуть не задохнулся от обиды. Хотел сказать этому мужичонке, как я летел сюда, как спешил, но что ему до меня…
— Тогда извини, браток… И пошли шибче…
В залах станции на лавках, грязных узлах, мешках, чемоданах и прямо на цементном полу тесно сидели люди. Мой железнодорожник, ловко лавируя с велосипедом в руках, уже пересек зал и скрылся за дверью, где висела табличка: «Посторонним вход воспрещен».
Я толкнул дверь и оказался в крохотной комнате. Здесь было так же душно, как и в зале ожидания. За спинами людей, сгрудившихся вокруг стола, нельзя было различить хозяина комнаты. Видна лишь тулья его черной фуражки, да слышен басовитый голос:
— Не будет на Поворино поездов, не будет. Русским языком говорю. Прошу очистить помещение. Прошу…
Но никто не сдвинулся с места. Все заговорили сразу, нависнув над невидимым мне человеком, а он на все вопросы, крики, ругательства отвечал одно:
— Прошу очистить помещение. Прошу! Мне надо уходить, прошу…
Он поднялся и оказался почти на голову выше всех в комнате. Подталкивая в спины, дежурный стал теснить людей к двери. Я решил держаться ближе к своему велосипеду.
— Это еще что? — загремел над моей головой его скрипучий голос. — Обнаглел совсем народ. Скоро с телегами полезете. А ну марш отсюда со своим велосипедом! Живо!
— У него есть дело до тебя, Митрич, — загородил мне дорогу мужичонка-железнодорожник.
— Здесь у всех до меня дело, только у меня его нет, — отозвался сердито дежурный по станции, но не стал выталкивать меня из комнаты.
Когда мы остались втроем, он опустился па край стола и устало спросил:
— Ну что еще там?
— У него отец где-то здесь в эшелоне. Наверно, в триста пятьдесят четвертом.
— Триста пятьдесят четвертый час назад отправил, — равнодушно ответил дежурный и, осмотрев меня, спросил: — Ты почему такой грязный?
— А может, не ушел?.. — Чуть не сквозь слезы спросил я. — Может, еще здесь…
— Откуда ты узнал про отца? — теперь уже сердясь, спросил дежурный. — Кто тебе сказал?
— Отец. Он заезжал домой, а меня не было…
— Работаешь?.. У нас в ремонтниках?
— Не у вас, я из тракторной бригады Первомайского колхоза…
— Ого, — вдруг оживился дежурный, — а когда отец дома был?
— Наверное, утром, мне сообщили часа полтора назад, и я сразу сюда…
Дежурный больше не спрашивал. Он торопливо подошел к селектору и стал с кем-то говорить, называя номера эшелонов. Потом резко щелкнул выключателем, повернулся ко мне.
— Сейчас отправляется двести семнадцатый с четвертого пути. Может, он там? — И, глянув на моего спутника, добавил: — Семен Иванович, проводи. Только живей!
Мы кинулись из комнаты. В несколько отчаянных прыжков через узлы и чемоданы я пересек залы и, выбежав на перрон, метнулся под вагон стоявшего поезда. Семен Иванович проявил почти такую же прыть. Но он бежал экономнее, прямее, выбирая дорогу между эшелонами, ловко подныривал под брюхами цистерн.
— Вон тот! — крикнул он у меня над ухом, когда мы выскочили на четвертый путь. — Эхма!.. Уже отправление дали…
Прямо на нас, тяжело заскрипев сцепами вагонов, медленно двинулся поезд. Семен Иванович с неожиданной силой дернул меня за руку, и я чуть не кубарем скатился с насыпи. Мимо, набирая скорость, прошел паровоз, и тут же поплыли платформы с лесом, автомашинами. В кабинах солдаты, из-под колес автомашин торчали спины и головы мешочников, тех счастливцев, кому в последнюю минуту, уже на ходу поезда, удалось вскочить на платформы. Я всматривался в лица солдат, они возбужденно и весело смотрели по сторонам, что-то выкрикивали. В сравнении с моим отцом все они юнцы. Замелькали теплушки. В квадратах распахнутых дверей тоже сидели и стояли солдаты. Поезд убыстрял ход, и я уже не успевал разглядывать каждого.
— Как фамилия? — толкнул меня Семен Иванович.
— Кого? — не понял я.
— Отца.
— Чупров Николай Степанович.
— Давай кричать. — И тут же, как только с нами поравнялся вагон, крикнул: «Чу-пров! Чу-пров!»
Теперь мы кричали вместе. Солдаты в теплушках что-то отвечали нам, смеялись, махали пилотками, шутливо приглашали жестами к себе в вагоны.
И вдруг на наш крик в одном из вагонов от двери сразу метнулось несколько человек. Через мгновенье в проеме показалась фигура солдата, и он что-то закричал. Я рванулся вдоль насыпи за поездом. Солдат, перевалившись грудью через перекладину, перегораживающую дверь, отчаянно замахал рукой, потом сдернул с головы пилотку и стал размахивать ею. Я так и не разглядел лица солдата. Поезд шел в сторону запада, солнце светило прямо в глаза, да и расстояние такое, что уже нельзя было рассмотреть. Но почему-то я понял, что это отец, и бежал из последних сил за поездом, а солдат все дальше и дальше высовывался из проема двери. Я даже испугался, что вот сейчас он сорвется под откос насыпи. Теперь он только одной рукой удерживался за перекладину, повиснув всем телом над полотном железной дороги.
Мимо проскочили последние вагоны, а я все бежал и смотрел на повисшего над землей человека, боясь за него. Поезд поворачивал от меня, выгибаясь дугой, уже не видно этого солдата, оставалась только его размахивающая рука. Потом что-то полетело под насыпь, и я догадался — пилотка.
