Мы двигались по направлению к центру зала. Резиновые подошвы моих кроссовок тихонько попискивали, а когти Орсона цокали по гладкому полу, как маленькие поросячьи копытца.
Сегодня, в ночь смерти моего отца, в эту ночь ночей, мне захотелось вернуться на это место, где прошлой осенью я нашел кепку со словами «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД». Она лежала на полу, в самом центре огромного яйца, – единственный предмет, оставшийся во всех помещениях, расположенных на трех подземных этажах под металлическим ангаром.
Тогда я подумал, что кепку забыл кто-то из рабочих или инспекторов, наблюдавших за тем, как производится демонтаж оборудования, и ушедших последними. Теперь я знал, что все обстояло иначе. В ту октябрьскую ночь какие-то неизвестные, зная, что я решил обследовать эти помещения, тайком шли за мной по пятам, переходя с этажа на этаж, а затем проскользнули вперед и оставили бейсболку там, где я наверняка должен был на нее наткнуться.
Если все происходило именно так, то этот поступок следует расценивать не как попытку запугать меня, а как своеобразный приветственный жест, некую демонстрацию доброй воли. Шестое чувство подсказывало мне, что слова «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД» были каким-то образом связаны с работой моей матери. Через двадцать один месяц после ее смерти кто-то подбросил мне эту кепку, поскольку она являлась связующей ниточкой с моей мамой. Кто бы ни сделал мне этот подарок, он наверняка испытывал по отношению к ней глубочайшее восхищение и уважал меня хотя бы за то, что я ее сын.
Мне хотелось верить, что в не поддающемся разгадке заговоре, с которым я столкнулся, были и те, кто не воспринимал мою мать как злодейку и испытывал дружеские чувства по отношению ко мне. Пусть даже они не «почитали» меня, как говорил Рузвельт Фрост. Мне хотелось верить, что я имею дело не только с негодяями, но и с хорошими людьми. Теперь, узнав о том, какую роль сыграла моя мать в уничтожении прежнего мира, я предпочел бы получать информацию у тех, кто верил в то, что она руководствовалась лучшими побуждениями.
Мне не хотелось узнавать правду от тех, кто, глядя на меня, видел мою мать и выплевывал, словно проклятие: «Ты!»
– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросил я.
Мой вопрос отразился от противоположных стен гигантской скорлупы и вернулся ко мне двумя отдельными эхами – по одному с каждой стороны.
Орсон, в свою очередь, тоже вопросительно фыркнул, и этот звук пролетел над гладким полом, как шепот ветра по воде.
Ответа не дождался ни он, ни я.
– Я пришел не для того, чтобы мстить, – сказал я. – Мне это не нужно.
Ничего.
– И я не собираюсь предпринимать попытки связаться с властями за пределами города. Исправить уже ничего нельзя, и я принимаю это.
Когда эхо моего голоса умолкло, тишина в овальном зале сгустилась и стала плотной, как вода. Прежде чем снова нарушить ее, я несколько секунд молчал.
– Я не хочу, чтобы Мунлайт-Бей, а вместе с ним я и мои друзья были стерты с лица земли за здорово живешь. Единственное, чего я хочу, – это понять.
Никто не пожелал удовлетворить мое любопытство.
Что ж, отправляясь сюда, я заранее знал, что на слишком многое рассчитывать не приходится.
Я не был разочарован. Я вообще редко позволяю себе испытывать чувство разочарования по поводу чего-либо. Жизнь научила меня терпеливости.
Далеко наверху, над этими рукотворными пещерами, быстро приближался рассвет. Я не мог больше тратить время на Форт-Уиверн. Прежде чем укрыться от поднимающегося смертоносного солнца в доме Саши, мне предстояло заглянуть еще по одному адресу.
Мы с Орсоном пошли обратно по молочному полу. Там, куда попадал свет фонарика, зажигались золотые спирали и вращались под нашими ногами, как новые галактики.
За овальным входом в зал в стену уходил узкий коридор, в свое время служивший, очевидно, воздуховодом. Проходя мимо, я заглянул в него и обнаружил там портфель отца – тот самый, который поставил на пол больничного гаража перед тем, как спрятаться под катафалк, и который уже не нашел, выбравшись из покойницкой. Когда я проходил здесь пять минут назад, его тут, разумеется, не было.
Я обошел портфель и посветил фонариком в темное пространство позади него. Никого.
Орсон дисциплинированно сидел возле портфеля, и я вернулся назад.
Портфель оказался на удивление легким, и я подумал, что он пуст, но когда я его встряхнул, то почувствовал, что внутри что-то есть.
Когда я расстегивал замки портфеля, мое сердце отчаянно билось. Я опасался, что обнаружу там еще одну пару вырванных глаз. Чтобы хоть немного успокоиться, я мысленно представил любимое лицо Саши, но от этого мое сердце забилось еще сильнее.
Я открыл портфель, и мне показалось, что, кроме воздуха, в нем ничего нет. Отцовская одежда, книжки, туалетные принадлежности и все остальные вещи исчезли. А потом я заметил спрятавшуюся в углу фотографию – ту самую фотографию моей мамы, которую я пообещал кремировать вместе с телом отца.
Я держал снимок в свете фонарика. Мама была удивительно хороша, а в ее прекрасных глазах светился глубокий ум.
В ее чертах я увидел сходство со мной. Неудивительно, что в свое время Саша с благосклонностью взглянула на меня. Мама улыбалась, и ее улыбка тоже была похожа на мою.
Орсону тоже хотелось взглянуть на карточку, и я повернул ее так, чтобы он смог посмотреть на нее. В течение нескольких секунд его взгляд блуждал по фотографии. Затем пес тоненько заскулил и отвернулся от снимка. На его морде была написана неподдельная грусть.
Мы с Орсоном на самом деле братья. Я – плод сердца и чрева Глицинии, Орсон – плод ее ума. В наших жилах не течет одинаковая кровь, но нас роднят гораздо более важные вещи.
Орсон снова заскулил, а я сказал ему твердым голосом:
– Все. Ее больше нет. Умерла и исчезла.
Надо быть жестоким. Надо жить будущим.
Бросив последний взгляд на фотографию, я сунул ее в карман рубашки.
Никакой печали. Никакого отчаяния. Никакого самосожаления.
Так или иначе, моя мать умерла не окончательно. Она живет во мне, в Орсоне и, возможно, в других таких, как Орсон.
Независимо от того, в каких преступлениях против человечества ее обвиняли остальные, она продолжает жить в нас – в человеке-слоне и его собаке-уродце. И пусть это нескромно, но я уверен, что мир только улучшился от того, что в нем живем мы с Орсоном. Мы с ним далеко не самые плохие ребята.
Покидая темный коридор, я сказал «спасибо» тем, кто оставил для меня фотографию. Уж не знаю, слышали ли они меня и действительно ли испытывали по отношению ко мне добрые чувства.
Оказавшись наверху и выйдя из ангара, я нашел свой велосипед там же, где оставил его. Звезды тоже были на прежнем месте.
Я поехал назад – через Город мертвых, по направлению к Мунлайт-Бей, где меня ждали туман и кое-что еще.
Часть пятая
Перед рассветом
30
Наверное, когда-то континент незаметно для всех наклонился, и этот дом с крытой дранкой кровлей и высоким белым крылечком, стоявший раньше где-нибудь в Нантакете, соскользнул и, проехав три тысячи миль, навсегда застрял здесь, в калифорнийских холмах. Предназначенный по виду совершенно для другой местности, он угнездился в тени пиний и оборотился фасадом на участок в один акр. От дома исходили очарование, уют и тепло обитавшей здесь дружной семьи.
Сейчас дом был погружен во тьму, но вскоре в нескольких окнах загорится свет. Розалина Рамирес встанет с первыми петухами и тут же примется готовить обильный завтрак для своего сына Мануэля, который должен вернуться после ночной – второй кряду – смены. Если, конечно, его не задержит на службе шквал бумажной работы в связи с убийством шефа полиции Стивенсона. Будучи гораздо более искусным кулинаром, нежели его мать, Мануэль, конечно, предпочел бы приготовить себе завтрак собственными руками, но он все равно съест ее стряпню до последней крошки да еще обязательно похвалит.
А пока Розалина спит в большой спальне, принадлежавшей когда-то ее сыну. Он ни разу не пользовался ею с тех пор, как шестнадцать лет назад здесь умерла его жена Кармелита, подарив жизнь их сыну Тоби.
В дальнем конце просторного заднего двора стоит сарай с двускатной крышей, крытой так же, как кровля дома, дранкой. Окошки его закрыты белыми ставнями. Поскольку участок расположен в самой южной оконечности города и примыкает к привольным холмам, здесь – раздолье для любителей верховой езды. Относившийся к ним прежний хозяин дома держал в этом сарае лошадей, теперь же в нем расположена студия, в которой Тоби выдувает из стекла свою жизнь.
Сквозь густой туман я увидел, что окна в сарае освещены. Ничего удивительного. Тоби часто встает задолго до рассвета и приходит в свою студию, чтобы поработать.
Прислонив велосипед к стене сарая, я подошел к одному из окон. Орсон рядом со мной поднялся на задние лапы, поставил передние на окно и тоже заглянул внутрь.
