— Легче, легче, — сказал я. — Осторожнее.
В кабине было тесно, и когда мои ноги согнулись, мне стало очень больно.
— Выпрямите мои ноги, — сказал я.
— Нельзя, signor tenente. He хватает места.
Человек, сказавший это, поддерживал меня одной рукой, а я его обхватил за шею. Его дыхание обдало меня металлическим запахом чеснока и красного вина.
— Ты потише, — сказал другой санитар.
— А что я, не тихо, что ли?
— Потише, говорят тебе, — повторил другой, тот, что держал мои ноги.
Я увидел, как затворились двери кабины, захлопнулась решетка, и швейцар надавил кнопку четвертого этажа. У швейцара был озабоченный вид. Лифт медленно пошел вверх.
— Тяжело? — спросил я человека, от которого пахло чесноком.
— Ничего, — сказал он. На лице у него выступил пот, и он кряхтел. Лифт поднимался все выше и наконец остановился. Человек, который держал мои ноги, отворил дверь и вышел. Мы очутились на площадке. На площадку выходило несколько дверей с медными ручками. Человек, который держал мои ноги, нажал кнопку. Мы услышали, как за дверью затрещал звонок. Никто не отозвался. Потом по лестнице поднялся швейцар.
— Где они все? — спросили санитары.
— Не знаю, — сказал швейцар. — Они спят внизу.
— Позовите кого-нибудь.
Швейцар позвонил, потом постучался, потом отворил дверь и вошел. Когда он вернулся, за ним шла пожилая женщина в очках. Волосы ее были растрепаны, и прическа разваливалась, она была в форме сестры милосердия.
— Я не понимаю, — сказала она. — Я не понимаю по-итальянски.
— Я говорю по-английски, — сказал я. — Нужно устроить меня куда-нибудь.
— Ни одна палата не готова. Мы еще никого не ждали.
Она старалась подобрать волосы и близоруко щурилась на меня.
— Покажите, куда меня положить.
— Не знаю, — сказала она. — Мы никого не ждали. Я не могу положить вас куда попало.
— Все равно куда, — сказал я. — Затем швейцару по-итальянски: — Найдите свободную комнату.
— Они все свободны, — сказал швейцар. — Вы здесь первый раненый. — Он держал фуражку в руке и смотрел на пожилую сестру.
— Да положите вы меня куда-нибудь, ради бога! — Боль в согнутых ногах все усиливалась, и я чувствовал, как она насквозь пронизывает кость. Швейцар скрылся за дверью вместе с седой сестрой и быстро вернулся.
— Идите за мной, — сказал он. Меня понесли длинным коридором и внесли в комнату со спущенными шторами. В ней пахло новой мебелью. У стены стояла кровать, в углу — большой зеркальный шкаф. Меня положили на кровать.
— Я не могу дать простынь, — сказала женщина, — простыни все заперты.
Я не стал разговаривать с ней.
— У меня в кармане деньги, — сказал я швейцару. — В том, который застегнут на пуговицу.
Швейцар достал деньги. Оба санитара стояли у постели с шапками в руках.
— Дайте им обоим по пять лир и пять лир возьмите себе. Мои бумаги в другом кармане. Можете отдать их сестре.
Санитары взяли под козырек и сказали спасибо.
— До свидания, — сказал я. — Вам тоже большое спасибо.
Они еще раз взяли под козырек и вышли.
— Вот, — сказал я сестре, — это моя карточка и история болезни.
Женщина взяла бумаги и посмотрела на них сквозь очки. Бумаг было три, и они были сложены.
— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Я не умею читать по-итальянски. Я ничего не могу сделать без распоряжения врача. — Она расплакалась и сунула бумаги в карман передника. — Вы американец? — спросила она сквозь слезы.
— Да. Положите, пожалуйста, бумаги на столик у кровати.
В комнате было полутемно и прохладно. С кровати мне было видно большое зеркало в шкафу, но не было видно, что в нем отражалось. Швейцар стоял в ногах кровати. У него было славное лицо, и он казался мне добрым.
— Вы можете идти, — сказал я ему. — И вы тоже, — сказал я сестре. — Как вас зовут?
— Миссис Уокер.
— Идите, миссис Уокер. Я попытаюсь уснуть.
Я остался один в комнате. В ней было прохладно и не пахло больницей. Матрац был тугой и удобный, и я лежал не двигаясь, почти не дыша, радуясь, что боль утихает. Немного погодя мне захотелось пить, и я нашел у изголовья грушу звонка и позвонил, но никто не явился. Я заснул.
Проснувшись, я огляделся по сторонам. Сквозь ставни проникал солнечный свет. Я увидел большой гардероб, голые стены и два стула. Мои ноги в грязных бинтах, как палки, торчали на кровати. Я старался не шевелить ими. Мне хотелось пить, и я потянулся к звонку и нажал кнопку. Я услышал, как отворилась дверь, и оглянулся, и увидел сестру, не вчерашнюю, а другую. Она показалась мне молодой и хорошенькой.
— Доброе утро, — сказал я.
— Доброе утро, — сказала она и подошла к кровати. — Нам не удалось вызвать доктора. Он уехал на Комо. Мы не знали, что сегодня привезут кого-нибудь. А что у вас?
— Я ранен. Оба колена и ступни, и голова тоже задета.
— Как вас зовут?
— Генри, Фредерик Генри.
— Я сейчас вас умою. Но повязок мы не можем трогать до прихода доктора.
— Скажите, мисс Баркли здесь?
— Нет. У нас такой нет.
— Что это за женщина, которая плакала, когда меня привезли?
Сестра рассмеялась.
— Это миссис Уокер. Она дежурила ночью и заснула. Она не думала, что кого-нибудь привезут.
Разговаривая, она раздевала меня, и когда сняла все, кроме повязок, то стала меня умывать, очень легко и ловко. Умывание меня очень освежило. Голова моя была забинтована, но она обмыла везде вокруг бинта.
— Где вы получили ранение?
— На Изонцо, к северу от Плавы.
— Где это?
— К северу от Гориции.
Я видел, что все эти названия ничего не говорят ей.
— Вам очень больно?
Она вложила мне градусник в рот.
— Итальянцы ставят под мышку, — сказал я.
— Не разговаривайте.
Вынув градусник, она посмотрела температуру и сейчас же стряхнула.
— Какая температура?
— Вам не полагается знать.
— Скажите какая.
— Почти нормальная.
— У меня никогда не поднимается температура. А ведь мои ноги набиты старым железом.
— То есть как это?
— Там и осколки мины, и старые гвозди, и пружины от матраца, и всякий хлам.
Она покачала головой и улыбнулась.
— Если б у вас было в ноге хоть одно постороннее тело, оно дало бы воспаление и у вас поднялась бы температура.
— А вот посмотрим, — сказал я, — увидим, что извлекут при операции.
Она вышла из комнаты и возвратилась вместе с пожилой сестрой, которая дежурила ночью. Вдвоем они постелили мне простыни, не поднимая меня. Это было ново для меня и очень ловко проделано.
— Кто заведует госпиталем?
— Мисс Ван-Кампен.
— Сколько тут сестер?
— Только мы две.
— А больше не будет?
— Должны приехать еще.
— А когда?
— Не знаю. Нельзя больному быть таким любопытным.
— Я не больной, — сказал я. — Я раненый.
Они покончили с постелью, и я лежал теперь на свежей, чистой простыне, укрытый другой такой же. Миссис Уокер вышла и возвратилась с пижамой в руках. Они натянули ее на меня, и я почувствовал себя одетым и очень чистым.
— Вы страшно любезны, — сказал я. Сестра, которую звали мисс Гэйдж, усмехнулась. — Я хотел бы попросить стакан воды.
— Пожалуйста. А потом можно в позавтракать.
— Я не хочу завтракать. Если можно, я попросил бы открыть ставни.
В комнате был полумрак, и когда ставни раскрыли, ее наполнил яркий солнечный свет, и я увидел балкон и за ним черепицы крыш и дымовые трубы. Я посмотрел поверх черепичных крыш и увидел белые облака и очень синее небо.
— Вы не знаете, когда должны приехать остальные сестры?
— А что? Разве вы недовольны нашим уходом?
— Вы очень любезны.
— Может быть, вам нужен подсов?
— Пожалуй.
Они приподняли меня и поддержали, но это оказалось бесполезным. Потом я лежал и глядел в открытую дверь на балкой.
— Когда доктор должен прийти?
— Как только вернется. Мы звонили по телефону на Комо, чтобы он приехал.
— Разве нет других врачей?
— Он наш госпитальный врач.
Мисс Гэйдж принесла графин с водой и стакан. Я выпил три стакана, и потом они обе ушли, и я еще некоторое время смотрел в окно и потом снова заснул. Второй завтрак я съел, а после завтрака ко мне зашла заведующая, мисс Ван-Кампен. Я ей не понравился, и она не понравилась мне. Она была маленького роста, мелочно подозрительная и надутая высокомерием. Она задала мне множество вопросов и, по-видимому, считала почти позором службу в итальянской армии.
— Можно мне получить вина к обеду? — спросил я.
— Только по предписанию врача.
— А до его прихода нельзя?
— Ни в коем случае.
— Вы полагаете, что он все-таки явится?
