– Да нет же, – возразил барон, – то, о чем вы говорите, невозможно!
– Невозможно? Почему?
– Потому что утром я нашел дверь будуара закрытой на засов.
Она покраснела, потеряла самообладание и взглянула на Шолмса, как будто просила у него совета.
Шолмс выглядел пораженным смущением Алисы Демэн едва ли не больше, чем замечанием барона. Так ей нечего ответить? Признания, на которых основывались объяснения Шолмса о краже еврейской лампы, маскировали ложь, немедленно разрушавшую весь анализ событий?
Барон снова заговорил:
– Эта дверь была закрыта. Я подтверждаю, что нашел засов, как он был оставлен накануне вечером. Если бы вы прошли через эту дверь, как говорите, то требовалось, чтобы кто-то открыл ее изнутри, то есть из будуара или из нашей комнаты. Но в этих двух комнатах никого не было… никого, кроме моей жены и меня.
Шолмс наклонился и закрыл лицо руками, чтобы не было видно, как он покраснел. Он будто ослеп от резкой вспышки, был поражен и растерян. Все стало ясно, как если бы он увидел пейзаж в лучах восходящего солнца: Алиса Демэн невиновна!
Алиса Демэн невиновна. Это была непреложная, ослепительная правда, вместе с тем объясняющая неловкость, что он испытывал с первого дня своего расследования, целью которого было предъявить ужасное обвинение этой девушке. Теперь ему все стало ясно. Он знал. Одно движение – и внезапно перед ним предстало неопровержимое доказательство.
Он поднял голову и взглянул настолько естественно, насколько это было возможно, на мадам д’Эмблеваль.
Она была бледна той непривычной бледностью, которая появляется в моменты самых тяжелых жизненных испытаний. Она попыталась спрятать руки, которые едва заметно дрожали.
«Еще секунда, – подумал Шолмс, – и она выдаст себя».
Он встал между баронессой и ее мужем, ощущая настоятельную потребность заслонить ее от страшной опасности, угрожавшей, по его вине, этим мужчине и женщине, но при виде барона он содрогнулся. То же внезапное прозрение, что озарило Шолмса, теперь случилось и у господина д’Эмблеваля. То же самое происходило и в его мозгу. Теперь и он понял! Он увидел!
Отчаявшись, Алиса Демэн восстала против очевидной правды.
– Вы правы, мсье, я ошиблась… Действительно, я отсюда не заходила. Я прошла через вестибюль и сад и по лестнице…
Высшее проявление преданности… но бесполезное! Слова звучали неестественно, а голос неуверенно. Взгляд этого нежного существа больше не был ясным и искренним. Побежденная, она опустила голову.
Наступила ужасающая тишина. Мадам д’Эмблеваль застыла, мертвенно-бедная, напряженная, испуганная и встревоженная. Барон, казалось, боролся с собой, не желая верить в то, что его счастье разрушено. Наконец он пробормотал:
– Говори же! Объясни мне!
– Мне нечего сказать тебе, бедный мой друг, – произнесла она совсем тихо, голосом, истерзанным болью.
– Тогда вы, мадемуазель…
– Мадемуазель спасла меня… из преданности… из участия… и обвинила себя…
– Спасла от чего? От кого?
– От этого человека.
– От Брессона?
– Да, это мне он угрожал… Я познакомилась с ним у подруги и имела глупость слушать его… О нет, ничего такого, что бы ты не мог простить… но я написала ему два письма… ты увидишь эти письма… Я их выкупила – ты знаешь как. О, сжалься надо мной! Я пролила столько слез!
– Ты… Сюзанна!
Барон занес над ней сжатые кулаки, готовый ударить, готовый убить. Но руки его опустились, и он прошептал:
– Ты, Сюзанна! Ты! Возможно ли это?
Короткими отрывистыми фразами его жена рассказала о горестном и банальном приключении, о своей растерянности и прозрении при виде подлости этого человека, об угрызениях совести и своем ужасе. Рассказала она и о замечательном поведении Алисы, догадавшейся об отчаянии своей хозяйки, написавшей Люпену и организовавшей эту историю с кражей, чтобы вызволить баронессу из лап Брессона.
– Ты, Сюзанна, ты… – повторял господин д’Эмблеваль, сгорбившийся, подавленный. – Как ты могла?
Вечером того же дня пароход «Виль де Лондр», курсировавший между Кале и Дувром, медленно скользил по глади вод. Ночь была темной и спокойной. Над пароходом лениво проплывали облака, легкие клочья тумана отделяли его от бесконечного пространства, где разливался белый свет луны и звезд.
Бóльшая часть пассажиров поднялись в свои каюты и в салоны, но некоторые, самые отважные, прогуливались по палубе или же дремали в шезлонгах под толстыми пледами. То тут, то там вспыхивали огоньки сигар, слышался тихий шепот голосов, смешивавшийся с нежным дыханием бриза и не нарушавший величественную тишину.
Один из пассажиров, размеренным шагом гулявший вдоль леерных ограждений, остановился рядом с фигурой на скамейке и, увидев, что человек пошевелился, сказал:
– А я думал, вы спите, мадемуазель Алиса.
– Нет, нет, господин Шолмс, я не хочу спать. Я думаю.
– О чем? Не будет ли с моей стороны нескромным спросить?
– Я думаю о госпоже д’Эмблеваль. Она, наверное, страдает. Ее жизнь погублена.
– Да нет же, нет, – торопливо ответил он, – ее ошибка не из тех, которые нельзя простить. Когда мы уезжали, барон смотрел на нее уже не так сурово.
– Может быть… но быстро забыть будет нелегко… и она страдает.
– Вы очень ее любите?
– Очень. Именно это давало мне силы улыбаться, когда я дрожала от страха, и смотреть вам в лицо, когда хотелось отвести глаза.
– Вы несчастны оттого, что покинули ее?
– Очень несчастна. У меня нет ни родителей, ни друзей… никого, кроме госпожи.
– У вас будут друзья, – сказал англичанин, которого потрясло это горе, – обещаю вам. У меня есть связи, влияние… Обещаю, что вам не придется ни о чем сожалеть.
– Возможно, но там не будет госпожи д’Эмблеваль…
Они не обменялись больше ни словом. Херлок Шолмс сделал еще два-три круга по палубе, вернулся и уселся рядом с Алисой.
Завеса тумана рассеивалась, облака, казалось, отделялись от неба. Сияли звезды.
Херлок Шолмс достал из глубин своей крылатки трубку, набил ее, попытался зажечь, одну за другой, четыре спички, но безуспешно. Других спичек у него не было, поэтому он встал и обратился к господину в нескольких шагах от них:
– Будьте так любезны, не найдется ли у вас прикурить?
Господин достал коробок и чиркнул спичкой. При свете огонька Шолмс увидел Арсена Люпена.
Если бы не едва заметный жест, не безотчетное желание англичанина отпрянуть, Люпен мог бы предположить, что Шолмс знал о его присутствии на борту. Насколько англичанин владел собой, настолько же естественным было расположение, с которым он протянул своему противнику руку.
– Как всегда, в добром здравии, господин Люпен?
– Браво! – воскликнул Люпен в ответ на столь великолепное самообладание.
– Браво? Почему?
– Почему? Вы видите, что я появляюсь перед вами подобно призраку, после того как вы были свидетелем моего погружения в воды Сены. Из гордости, из поразительной гордости, которую я назвал бы чисто британской, вы не проявляете ни малейшего недоумения, не издаете ни единого возгласа удивления. Честное слово, повторю: браво! Это великолепно!
– Ничего великолепного. Увидев, как вы падаете с лодки, я сразу понял, что вы падаете специально и пуля бригадира вас не задела.
– И вы уехали, не узнав, что со мной случилось?
– Что с вами случилось? Я знал. Пятьсот человек обследовали оба берега на протяжении километра. С того момента, как вы ускользнули из лап смерти, ваше задержание стало неизбежным.
– Однако же я перед вами.
– Господин Люпен, только два человека на этом свете не могут меня удивить: прежде всего – это я сам, а затем – вы.
Мир был заключен.
Если Херлоку Шолмсу ни разу не удавалось одержать верх над Арсеном Люпеном, если он оставался исключительным противником, от поимки которого следовало категорически отказаться, если во время схваток он всегда был первым, то англичанин, по крайней мере благодаря своему удивительному упорству, все-таки нашел еврейскую лампу, как нашел ранее и голубой бриллиант. Может быть, на сей раз результат не был таким блестящим, особенно с точки зрения общественности, потому что Шолмс был вынужден умолчать об обстоятельствах обнаружения еврейской лампы и сообщить, что не знает имени виновного. Однако в борьбе этих двух мужчин, Арсена Люпена и Херлока Шолмса, полицейского и вора, говоря по справедливости, не было ни победителя, ни побежденного. Каждый из них мог претендовать на звание победителя.
Поэтому они беседовали, как галантные противники, сложившие оружие и оценивающие друг друга по достоинству.
По просьбе Шолмса Арсен Люпен поведал ему о своем побеге.
– Не знаю, – сказал он, – можно ли назвать это побегом, настолько все просто. Мои друзья были наготове, потому что мы встретились, чтобы выловить еврейскую лампу. Кроме того, пробыв добрых полчаса под перевернутой лодкой, я воспользовался моментом, когда Фоланфан и его люди искали мой труп, и выбрался из-под лодки. Друзьям только и оставалось, что забрать меня в свой катер и вывезти прямо на глазах пятисот ошарашенных зевак, Ганимара и Фоланфана.
