Другим важнейшим проявлением незрелости и слабости восставшего пролетариата было отсутствие у него союзников среди крестьянства и мелкой буржуазии. Революционные вожаки парижского пролетариата не оценили и не сумели использовать возможностей, какие открывало им широко разлившееся в деревне недовольство буржуазной «республикой 45 сантимов», глубокое брожение среди беднейших крестьян в связи с экономическим кризисом, разорением, гнетом ростовщиков и капиталистов На этой почве в июньские дни протягивались изредка инстинктивные нити сочувствия крестьянской бедноты борющимся парижским рабочим. После подавления июньского восстания о фактах такого сочувствия сообщали комиссии, созданной Учредительным собранием для расследования причин восстания, префекты и мэры некоторых сельских общин департаментов Ло и Жер[432]. Сюда же можно причислить примечательный случай, когда один приходский священник в епархии Нанси, зачитав в церкви епископское послание о разразившемся в Париже «восстании голода», воскликнул перед прихожанами, что «парижские рабочие не ошиблись, ибо солнце сияет для всех» [433]. Однако парижский пролетариат не смог повести за собой мелких крестьян и беднейшие слои мелкой буржуазии, последние еще боялись довериться руководству революционного пролетариата.
Причиной такой полной изолированности пролетариата было отчасти и то обстоятельство, что рабочее восстание вспыхнуло раньше, чем развитие буржуазно-демократической революции 1848 г. оторвало известную часть мелкой буржуазии от крупной, ранее, чем ход событий выявил глубину противоречий их интересов и противопоставил эти классы в борьбе. Процесс этот назревал, но был прерван восстанием рабочего Парижа под антикапиталистическим знаменем. Это дало буржуазии возможность сплотить на короткий срок все собственнические классы в «священный союз», сцементировать его «великим страхом» 1848 г., напоминавшим своей широтой «великий страх» 1789 г.
В результате в июне 1848 г. французская нация раскололась на две нации — пролетариев и собственников. «Религия собственности», как назвал ее А. И. Герцен, стала «братством», объединившим против парижского пролетариата всю массу буржуазии, крупных и мелких капиталистов, коммерсантов и лавочников, крупных землевладельцев и крестьян, буржуазных и мелкобуржуазных интеллигентов, служащих и чиновников всех рангов. Маркс отмечал, что в «июньские дни никто с таким фанатизмом не боролся за спасение собственности… как парижская мелкая буржуазия»[434].
Наблюдение это могло быть в равной мере отнесено и к мелкой буржуазии французской провинции, где собственнический страх раздували изо всех сил измышления столичной и провинциальной печати.
Из 53 департаментов направились в Париж добровольческие отряды национальных гвардейцев, насчитывавшие в общей сложности свыше 100 тыс. человек, большая часть которых прибыла к месту действия уже после подавления восстания. Среди провинциальных гвардейцев были представлены все классы населения, самые многочисленные контингенты дали крестьянство, городская мелкая буржуазия и лица свободных профессий. В некоторых провинциальных отрядах имелось даже небольшое число отсталых рабочих из захолустий. По единодушному свидетельству провинциальной администрации и командования этими отрядами, наиболее активными боевыми элементами добровольческой армии карателей являлись те национальные гвардейцы, которые были ими еще во времена Июльской монархии, т. е. орлеанистская буржуазия и легитимистская сельская верхушка, отпрыски провинциальной землевладельческой знати[435]. Не случайно наибольшее усердие в формировании этих карательных отрядов проявляли северо-западные департаменты Нормандии, Бретани, Вандеи, равно как ультракатолические районы восточной Франции.
При этом отчетливо сказывалось, насколько реакция провинции на июньское восстание насыщена была накапливавшейся десятилетиями ненавистью консервативной и реакционной «деревенщины» к революционному Парижу, к его решающей и инициативной роли во всех исторических событиях. Местная газетка в Пуатье откровенно писала 23 нюня: «Надо, чтобы Париж вспомнил наконец, что он представляет лишь 1/36 Франции и что если провинция и устремляет на него взоры, то она не оставит в его руках ни скипетра тирана, ни бича погонщика рабов» [436]. Этот жирондистский лейтмотив настойчиво подхватывали монархические элементы провинциальной национальной гвардии. Отправляясь в поход на Париж, они подчеркивали в своих обращениях к Учредительному собранию, что явились защищать «религию, труд, собственность и семью» и «положить конец той невыносимой диктатуре, которую возвели над политической жизнью страны вечные восстания парижских рабочих» [437].
Контрреволюция 1848 г., использовав обострявшиеся с развитием капитализма противоречия между городом и деревней, собрала с них обильную жатву при борьбе с восставшим пролетариатом, а в дальнейшем и против Республики. Подавление июньского восстания явилось в этом смысле переломным моментом в традициях французской истории нового времени: впервые решение судеб страны переходило от революционного Парижа к борющейся против него собственнической буржуазной и помещичьей провинции.
Диктатура буржуазных республиканцев
Поражение парижских рабочих в «первой великой гражданской войне между пролетариатом и буржуазией» [438] явилось самой зловещей поворотной вехой всей истории Второй республики. Главный тормоз, сдерживавший развитие революции 1848 г. по нисходящей линии — революционный рабочий класс, — был сломлен, и темпы попятного движения немного ускорились. Поражение пролетариата расчистило почву для строительства здания буржуазной республики, но одновременно вырыло между ней и пролетариатом кровавый ров и лишило ее единственно прочного фундамента. «Я не верю больше в существование Республики, которая начинает с убийства своих пролетариев», — с горечью писала Жорж Санд после июньских дней[439].
Ее вывод выразительно подтвердил послеиюньский террористический режим Кавеньяка. Париж был оставлен на осадном положении, пролетарские батальоны национальной гвардии были распущены. Рабочие провинциальных городов были также разоружены. Клубы были поставлены под строгий надзор властей, свобода собраний на деле была сведена на нет. Для издания газет вводился крупный денежный залог, что вынудило многие демократические газеты прекратить существование. «Сегодня нужно иметь золото, много золота, чтобы пользоваться правом слова. Мы недостаточно для этого богаты. Бедняки-молчите!» — комментировал смысл этого закона Ламенне в последнем номере своей газеты, прощаясь с читателями[440].
Республиканский белый террор фактически продлил состояние военной диктатуры в стране. Это доказало еще раз, что передача власти Кавеньяку не была временной мерой, вызванной чрезвычайными обстоятельствами гражданской войны, а являлась симптомом нарастающего отказа буржуазии от завоеваний демократической революции, разрыва с буржуазной демократией. «Сабля генерала Кавеньяка является предохранительным средством цивилизации», — записывал в своем дневнике Готье, будущий мэр Бордо, один из типичнейших представителей и выразителей взглядов орлеанистской крупной буржуазии этого города[441]. Его мысли вполне совпадали с настроениями титулованных легитимистов. Герцог Паскье писал барону Брабанту: «Единственная гавань, в которой можно укрыться в такое бурное время, это гавань военного деспотизма. Слава всевышнему! Мы имеем его, этот благословенный военный деспотизм, под именем осадного положения или диктатуры».
Диктатура буржуазии при помощи кавеньяковской сабли расчищала пути для замены республиканской формы монархической. В образованное после июньских дней правительство Кавеньяка, составленное из самых воинственных представителей буржуазно-республиканской реакции Марраста, Сенара и др., были введены орлеанисты — сперва военный министр генерал Ламорисьер, а через некоторое время два бывших министра Июльской монархии Вивьен и Дюфор, причем последний получил важнейший пост министра внутренних дел. Заведомый легитимист генерал Шангарнье был назначен командующим национальной гвардией.
Из правительства вынужден был уйти министр просвещения Карно, внук знаменитого деятеля Великой французской революции, автор проекта о введении всеобщего начального образования. Вскоре Учредительное собрание дало согласие на судебное преследование Луи Блана и Коссидьера, обвиненных комиссией по расследованию причин июньского восстания в том, что они якобы были соучастниками событий 15 мая и виновны в подстрекательстве рабочих к мятежу. Предпочитая эмиграцию ожидавшей их судебной расправе, Луи Блан и Коссидьер уехали в Англию.
