— Брат, дай хлеба.
Пленники тащили на канатах каменную глыбу. Один из них, черноглазый, поросший густой бородой, оторвался от работы и начал было отвязывать от пояса туго стянутый узелок.
— Дара? — воскликнул Филипп. — Я бы не узнал тебя!..
— Вот и встретились. — Перс печально кивнул.
— Опять базар открыли? — Римский легионер толкнул Филиппа. — Чего стал? Тяни!
— Я не пленник, разве я обязан?
— Варвар — значит, тяни! — заорал солдат.
Спорить было бесполезно. Филипп взялся за бечеву. Он вмиг стер ладони в кровь.
— Куда так тянешь? — зашептал сосед, немолодой колх. — Себя береги.
— А он? — Филипп указал глазами на стража.
— Если делать все, что волки требуют, — подсказал высокий худой араб, — ноги протянешь, держись за бечеву — и все.
Воя истошными голосами, пленники налегали на бечеву, но глыба не трогалась с места.
— Ленивцы! Дети шакала и змеи! — кричал надсмотрщик, бичом подгоняя нерадивых.
Наконец каменная глыба стала на место. Оторвавшись от бечевы, Филипп зашатался и упал. Он был так измучен, что не заметил поднявшейся вокруг новой суеты.
На дороге показались два римлянина. За ними рабы несли на палке большой котел. Впереди шествовал центурион с черпаком в руках. Котел установили на возвышенности. Пленные роем облепили его.
Легионеры отгоняли чересчур нетерпеливых. Центурион торжественно разливал зловонное варево.
— Это тебе. — Дара поставил перед Филиппом миску с черной жижицей. — Другой пищи не дают, — как бы извиняясь, добавил он. — Ешь.
Преодолевая отвращение, Филипп залпом выпил вонючую похлебку.
— А бежать отсюда нельзя? — спросил он, вытирая рот тыльной стороной ладони.
— Бежать? — Дара на миг задумался. — Можно, но некуда. Болота, лихорадка, змеи, в горах непроходимые леса, а в лесах барсы.
— Лучше быть растерзанным дикими зверями, чем так…
— Умереть? А воевать с волками? — Дара положил на кодеин Филиппа потрескавшуюся, с обломанными ногтями руку.
Разве не знаешь, дружок,Что хорош тот горшок,Что пламень сердитый обжег,Он в лютой закалке побыл,Покупателю люб и горшечнику мил.
Он вынул глиняную свиристелку, оглянулся и заиграл, подмигивая.
— Без моих стишков и песенок люди совсем, падут духом. Мне нельзя бежать…
— Тебе удалось выкупить невесту?
— Нет, ее выкупил другой. Пока я воевал, отец с матерью умерли. Братишек за долги угнали в рабство.
Филипп молчал. Дара не нуждался в утешениях. Он сам находил силы утешать других.
— Тебе-я помогу бежать, — понизил он голос. — Митридат вырвался из волчьей западни и отступает к Тавриде. В два-три, дня догонишь. Ночью я проведу тебя мимо часовых.
Он внезапно умолк. Филипп невольно обернулся! По гребню холма плыли розовые носилки. Огромные, роскошные, они напоминали шатер, установленный на золотые поручни. Могучие нумидийцы, в ярких зеленых и алых набедренниках, уверенно продвигались по узкой горной тропе. Их сопровождали воины в блистающих на солнце латах и шлемах. Филипп вопросительно взглянул на Дару. Оживление сошло с лица перса. Губы, еще минуту назад тронутые улыбкой, сжались в злой гримасе.
— Помпей, — шепнул перс. — Он сам следит за строительством моста.
II
Последнее прибежище киликийских пиратов, город Коракесион, был осажден.
Римляне не заперли устья бухты. Но стоило морской ласточке вылететь из родного гнезда, её тут же окружали триремы, и с обоих бортов брали на абордаж.
Лучшие воины владыки Морей, верные заветам гелиотов, погибли в первых же боях. Уцелели, как всегда, трусы и мародеры. Каждую ночь тайными тропами они уходили в горы, унося под одеждой награбленное добро и хлеб, ставший дороже золота.
Молодежь, выросшая в Коракесионе, впитала в души традиции гелиота Гарма, но это в большинстве своем были еще дети, незрелые телом, неопытные разумом. На кораблях мальчики худенькими руками с трудом натягивали канаты, наваливались ватагами на рычаги, травя якорные цепи.
Высохшие от голода, терзаемые страхом за родных и близких, женщины целыми днями толпились в порту и на улицах. Рыдая, они умоляли владыку Морей прекратить их муки. А как? Чем он мог им помочь?
Старый пират знал: с падением Коракесиона Митридат обречен. Гибель царя Понта загасит последние искры свободы. Погибнут Митридат и Олимпий — вся ближняя Азия станет римской провинцией. Падут на землю повсюду тени крестов, побегут прямые как стрелы римские дороги, мощенные камнем, и по ним, подпираемые копьями легионеров, побредут в неволю толпы рабов. Хлеб, свободу, семьи отнимут у людей.
Олимпий решился: лучше пусть примут лютую смерть невинные, но Коракесион, последнее прибежище морских ласточек, должен устоять. Он повелел: всех неспособных носить оружие — женщин, калек, старцев — посадить на биремы, поднять паруса, и пусть береговой ветер вынесет корабли в открытое море. Коракесион должен стоять. Пираты продержатся еще несколько недель…
…Пожелтевший, как мумия, с седыми космами, торчащими в разные стороны из-под огромной тяжелой короны, Олимпий молча проезжал по вымершему городу. Да, столица уже перестала существовать, понял он. В начале осады пираты избегали битв, потом жадно искали их, как избавления от позорной крысиной смерти, а теперь уже ни у кого нет сил принять бой… Морские ласточки погибли… Их неоперившиеся птенцы пытались защитить родное гнездо — напрасно. Старый пират сглатывал слезы: нет Гарма, нет тех, кто мог бы подсказать выход, а выход где-то есть, он где-то рядом… Олимпий вдруг круто остановил коня. А горный замок? Столица, пустая, безмолвная, пусть ждет победителей, а он соберет своих верных юношей и запрется с ними в горной крепости. Когда волки ворвутся в город, они прежде всего раскроют пасти на оставленные сокровища, будут рвать друг у друга добычу… Олимпий в разгар дележа, как барс, нагрянет с гор и уничтожит насильников.
Так рассчитывал владыка Морей. Однако он не учел главного. Антония не прельщала добыча. Он мстил. Овладев столицей пиратов, он не дал квиритам и часа отдыха.
Олимпий с дружиной еще не достигли замка, а горцы Италии, ловкие и сильные (с ними был и Антоний, он не отставал от самых проворных), с легкостью серн взобрались по неприступным скалам Тавра и преградили пиратам путь к отступлению.
Бой завязался в узком ущелье. Юноши Олимпия напрягали последние силы, чтобы хоть на миг задержать лавину врагов, но лавина катилась, подминая под себя десятки и сотни трупов.
К старому пирату подбежали два мальчика. Они размахивали копьями и кричали:
— Владыка, беги! Через горы — к Фасису[42], там Митридат-Солнце, беги!
Лицо Олимпия перекосилось:
— Бежать мне, брату Посейдона? От волков? Мне, владыке Морей?
Он выхватил меч и принялся расталкивать свою дружину. Мальчики пытались удержать его, но разгневанный старик, разбросав непрошеных защитников, метнулся наперерез римскому флотоводцу.
Седой полумертвец, с трясущимися от гнева руками, напал на молодого атлета. В глазах разгоряченного битвой Антония на минуту мелькнуло изумление. Старик, весь напружинившись, силился взмахнуть мечом: он не уклонялся от боя, он сам грозил смертью.
Антоний отшатнулся и затем, наклонившись, стремительным ударом головы в живот свалил пирата, набросился на лежащего и хотел уже вязать, но, хрипя и выкрикивая проклятия, полумертвец вдруг судорожной хваткой опоясал атлета и вместе с ним покатился к пропасти. Огромным напряжением сил Антонию едва удалось разомкнуть железные объятия. Уже на краю обрыва, скручивая руки врага, он боялся заглянуть в лицо поверженного. Дикой, несломленной мощью дышали грубые старческие черты. Кругом вздымались черные отвесные стены базальтовых гор. Внизу бушевал поток. И буйство потока, и эта первозданность нагих хребтов как бы довершали гордый лик старого пирата. На миг Олимпий показался римскому флотоводцу ожившим камнем Тавра, полным ненависти и презрения к заморским завоевателям.
Олимпий уже не сопротивлялся. Он только мрачно усмехнулся: всего два локтя от пропасти, а у него не хватило сил…
— Чего скалишься? — Антоний ударил старика по лицу. — Тебе придумают такие муки, что заскрипишь, старый святотатец!
Олимпий медленно разжал губы:
— Я не святотатец. Это ты, римлянин, обманул нас и погубил деву.
— Молчать! — закричал Антоний, чувствуя правду в словах старого пирата. — Молчать!
— Молчу, — с горьким сарказмом отозвался Олимпий. — Кричат трусы. Ты виновен в смерти своей сестры, — повторил он с тем же упрямством.
III
Внизу лежало море — безмятежно-сонное, мягко-голубое вдали, беспокойно искрящееся, зеленое у берега.
