— А чем жить? — выдохнула Геро.
— Разве вам мало того, что жалует мне Солнце?
Никий только вздыхал после этого разговора. Он был на три года моложе Филиппа, но давно уже утратил юношескую порывистость. Полный, рыхлый, светловолосый, Никий выглядел намного старше своего сухощавого, изящного брата. Он с почтительным изумлением разглядывал драгоценные флаконы с ароматами и золотые шкатулочки с притираниями, которые стояли на столе Филиппа, и не раз высказывал сомнение — пристойно ли мужу так лелеять свою красоту? Он никогда не видывал, чтоб даже женщина так следила за собой!
Филипп смеялся, слушая его вздохи и восклицания.
— Ну, ты лучше знаешь, — махал Никий рукой. — Шутка сказать: царицы любили тебя! А мы с Геро люди простые. В молодости она казалась мне краше всех, а родив мне шестерых, стала такой родной, что уж и не знаю… Может быть, другим она и не кажется прекрасной, но мне за всю жизнь и не приходило в голову искать чужого ложа.
Филипп добродушно подшучивал над ним:
— Завидую не тебе, а Геро…
IV
В последние дни Филипп все реже и реже бывал дома. Он, начальник дворцовой стражи, должен был следить за порядком в городе: дома и улицы осажденной столицы как бы продолжали дворцовые караульные укрытия.
Мучительней всего для Филиппа было посещение базаров. Он боялся столкновения с купцами. Каждую минуту его могли ожидать упреки за снисхождение к Никию: чужих преследует, а свой наживается. Почему он не заглянет в лавку брата?
Царские скифы мерным шагом объезжали базарную площадь. К Филиппу подходили обиженные люди. Женщины цеплялись за стремя, целовали сандалии и просили помощи. Их мужья бьются на городских стенах за Митридата-Солнце, а дома — голодные дети. Купцы прячут муку. Даже за горстью ячменных зерен надо стоять с полночи. И за все требуют золота. Купцы стали жестокими и не жалеют бедного люда…
— Я распоряжусь, — бормотал Филипп. А чем и как он мог распорядиться? Он снимал с похудевших пальцев кольца и отдавал просителям. Опустошил пояс, сорвал золото и украшения с одежд, но нищета и горе вокруг него не уменьшились.
А вот и лавка Никия. Здесь толпа еще большая. Двое мускулистых рабов отгоняют женщин от прилавка.
— Люди добрые! — доносится хриплый, усталый голос брата. — Сегодня больше не торгую: вторые сутки без сна. Пощадите… — И вдруг голос поднимается до крика: — На что мне эти медяки? Отойдите! Завтра буду продавать только за нечеканное золото.
Персей в подтверждение слов отца размахивает над толпой безменом:
— Уходите!
«Юный поклонник Аристогитона, враг тиранов!» — с горькой усмешкой подумал Филипп.
Маленькая девочка проскользнула под ногами Персея к прилавку.
— Дай! — Она протянула два медяка и латаный мешочек для муки.
— Отпустить тебе? — Никий на минуту задумался.
— И мне, и мне!
Началась давка. Девочку смяли. Филипп соскочил с коня в ринулся в толпу.
— Отпускай всем подряд! — крикнул он, поднимая над головой ребенка.
— За медяки?
— Без медяков…
Скифы оттолкнули дюжих рабов и начали пропускать народ. Филипп стал у прилавка.
— Отпускай!
— Без денег?!
— Да! Оставь несколько мешков для семьи, остальным поделишься с народом.
— Тиран! Варвар! — взвизгнул Персей. — Ты это еще запомнишь!
— Я и мои воины не слышали, что кричал этот глупый ребенок, — проговорил Филипп, выразительно взглянув на брата.
Никий с отчаянной суетливостью набросился на сына и вытолкал его из лавки.
По всему городу пронеслась весть о подвигах Филиппа Агенорида. Купцы кляли бешеного скифа, беднота прославляла его имя. А он был грустен: ему нужен был хлеб для воюющего города, а не худая или добрая слава.
V
К осажденному Пантикапею Фарнак стянул катапульты, сложные деревянные сооружения с подъемными клетками для воинов, тараны с ударными, окованными железом бревнами, метательные машины, целые горы бочек с горючей смесью.
Но со штурмом столицы не спешил. Он решил взять Пантикапей измором.
Старый царь, как подбитый ястреб, согбенный, с трясущейся головой, следил со стен Акрополя за действиями мятежников. Он сам руководил обороной и по нескольку раз, днем и ночью, объезжал предкрепостные укрепления, проверял бдительность и боевую готовность своих воинов.
После смерти Гипсикратии старик ел только из рук начальника своей стражи: он не может умереть, не покарав предателя-сына. Уже второго сына — и второго предателя. Продержаться до весны — зимы в Тавриде не так суровы, и провианта, если прижать как следует купцов, хватит, — а там нахлынут варвары Севера, и старый кочевник еще покажет себя. Отняли Гипсикратню, погубили Артаваза, но растет Динамия. Ради нее он скрестит оружие с любым врагом!
Царь ревниво следил за каждым шагом своей любимицы. Крупная, с крепким, полным тельцем и круглым здоровым личиком, девочка одновременно напоминала и отца и деда. Она одна своим щебетом и резвостью разгоняла уныние старого Понтийца.
Весь гарем Митридата еще до начала отступления на Тавриду был перевезен из Синопы в Пантикапей. Триста две наложницы с детьми, внуками и рабынями обитали во внутренних покоях дворца.
Митридат в последнее время не заходил туда и не пускал Динамию.
— Кроме сплетен, лицемерия и лжи, ребенок там ничему не научится. — повторял царь и тяжело вздыхал: — Нет наследника. Эта еще мала, а мой мальчик был храбр…
— Может быть, царевич жив! — с почтительным состраданием успокаивал его Филипп. — Героев хранят сами боги!
— Да, моя кровь родит лишь смелых, — со скорбной гордостью подтвердил Митридат. — Даже Махар, — голос его судорожно прерывался. — Мой сын был отважен, но подарил себя предательству. И другой…
Стоя на часах, Филипп часто в ночи слышал, как томимый бессонницей старик вздыхает и бормочет проклятия.
VI
Метательные машины перекинули через вал воззвание Фарнака эллинам Тавриды. Сыны свободы, почему они медлят, почему не сразят тирана Митридата и не откроют ворота братьям своим, поднявшим меч на вероломного царя-варвара?
Херсонес, Нимфей, Тиритака и многие греческие города с помощью воинов Фарнака уже свергли ненавистное иго. В освобожденных городах рабы и скифы обузданы железной уздрй. Грекам, даже богатым полукровкам, возвращены все былые права эллинского гражданства. Неужели пантикапейцы откажутся от такого блага?
Купцы зашептались. Действовать надо осторожно. Рабы ждут весны и скифов. Начнется резня. Наступят снова времена Савмака. Безумный старик отменит рабство, уравняет скифов с эллинами. Он приблизил к себе внука скифского царя Гиксия, и теперь дикие кочевники имеют своего человека во дворце Митридата, а эллины обречены. Одно спасение — Фарнак! Фарнак — друг эллинов и Рима.
Митридат призвал Филиппа.
— Вот список. Этих людей немедля заключить в темницу!
— Государь, ввергать в темницу — дело судей.
— Эти люди замышляли против меня и царства.
Филипп взял свиток и побледнел: в списке заговорщиков стояли имена Никия и Персея. Дерзкий, с горячей головой, Персей мог погрозить, выкрикнуть что-нибудь, но Никий, кроткий, боязливый, как он попал в заговорщики? Никий! — и Филипп склонил голову:
— Солнце, тут мой брат и племянник, я не могу поверить…
— Я сына не пощадил!
— Персей еще ребенок, а Никий — он не мог причинить зла, пощади, государь…
— Тебе отдан приказ, — монотонно и глухо повторил царь. — Я любил сына…
— Пусть другой, но не я. — Филипп повернулся к двери, но закачался и рухнул наземь.
Очнулся на постели Митридата. Старый царь сам менял на его лбу примочки.
— Не проси, не могу. Даже ради нее.
Нити заговора распутывались. Пятьдесят богатых купцов-эллинов предстали перед судом.
Никий на все вопросы отвечал покорно и кротко: он всегда был далек от дел народных, торговал, кормил детей…
— И наживался на голоде?
— Нет. — Никий с надеждой глянул на хмурых судей. — Еще в начале голода, вняв советам брата моего, благородного начальника стражи дворцовой, я роздал безвозмездно все запасы.
— Ты хотел подкупить народ… Мы знаем: ты злоумышлял на жизнь Митридата-Солнца. Ты и твои сообщники обещали мятежникам открыть ворота и перебить всех скифов. Ты об этом скажешь?
— Не знаю…
— Твой сын Персей переписывался с греческими риторами. Они пересылали ему речи Цицерона, бахвальства Рима, позорящие Солнце и унижающие народ Понтийский кличкой варваров.
— Не знаю.
— Ты должен был заявить на сына.
— Кому не жаль свое дитя?
— Царь не пощадил!
— Он царь, а я… — По опухшему, болезненно вздутому лицу Никия текли слезы. — Я плохо воспитал сына. Простите глупого ребенка.
