Что же касается недоброжелательства греков, то проявлялось оно постоянно: и в тавернах, и в лавках, и просто на улицах. Джентльмены несколько раз слышали вслед «алитис-инглезос, палио-инглезос, диаволос-инглезос»[79]. То, что это не комплименты, они догадались в первый же день.
– Лично я, – заметил Счастливчик Джон, – не доверяю местным мошенникам, поэтому ношу деньги при себе.
– Вы правы, мистер Вильямс, – ответил спутник по плаванию, – я не оставил бы их в номере, даже если бы нас обзывали на улицах «английскими ангелами». Если мне и предстоит разориться в этом путешествии, то пусть эта неприятность произойдёт под Севастополем.
– Лучше, если вообще не произойдёт, – ответил Счастливчик Джон.
На небольшом отдалении от города недоброжелательство не ощущалось, так как не было и местных жителей. Уже пришла быстрая и тёплая южная ночь; у греков нашлись какие-то ночные дела, но бесцельное хождение по горам к ним не относилось.
– Мистер Вильямс, не пора ли повернуть обратно и нам? – с лёгким беспокойством отметил мистер Миллер. – Огни в порту отсюда ещё видны, зато тропинку не очень-то разглядишь.
– Подождите немножко, – ответил Счастливчик Джон. – Я изрядно намёрзся в эту зиму, и южная ночь мне не надоест.
– Да, вы правы, мистер Вильямс, – сказал собеседник с почти ощутимым энтузиазмом в голосе. Он уже представил, как оставшуюся часть путешествия будет выведывать у спутника, где и при каких обстоятельствах он намёрзся зимой.
Пока же оба приятеля молчали, слушая цикад и прочую звуковую приправу к южной ночи.
– Мистер Вильямс, – чуть смущённо сказал мистер Миллер, – я отойду на несколько шагов, чтобы ненадолго побыть в одиночестве с местной природой.
– Валяйте, – кивнул Счастливчик Джон, – все равно удобств в Греции нет. Постарайтесь не укатиться в пропасть, а уж если укатитесь… – с доброй усмешкой добавил он. – Кстати, вы известили родню о намерении продолжить плавание на другом корабле?
– Конечно, нет, мистер Вильямс, – ответил мистер Миллер. – Откуда здесь нормальная почта?
С этими словами он спустился с тропинки, придерживаясь за кустарники.
Счастливчик Джон постоял на тропе несколько секунд. Затем осторожно пошёл следом. Перед этим нагнулся и поднял солидный булыжник.
– Это вы, ми… – послышалось из темноты. На этот раз мистер Миллер так и не смог задать свой вопрос до конца.
Глухой удар, короткий стон. Хруст веток, на которые опустилось упавшее тело.
Некоторое время спустя послышался новый шорох, быстро затихший. Счастливчик Джон был прав: на таком крутом склоне следовало быть осторожнее. Свалившемуся человеку (правда, ещё и получившему лёгкое ускорение) ничего не оставалось, как скатиться под обрыв.
Минуту спустя на тропе опять появился Счастливчик Джон. Его карманы стали вдвое толще.
– С этих греков все станется, – проворчал он, – увидели англичанина и убили. Алитис!
Из дневника Джейн
«Конец марта 1855 года. Какое-то село бескрайней России
Дорогой дневник, я ещё никогда не делала записи так поздно. Или так рано, это уж как посмотреть. Если на востоке небо уже чуть-чуть посинело, наверное, это не поздняя, а ранняя запись.
Или просто: запись на рассвете.
Вчерашним вечером у меня появилась перспектива остаться одной. Катерина Михайловна, Данилыч и Сэнди собрались на Пасху, в местную церковь. Поначалу я не проявила энтузиазма насчёт этой затеи, тем более Сэнди предупредил меня, что богослужение начнётся ещё с вечера и затянется на несколько часов.
Поэтому я решила было остаться в домике (или, как здесь говорят, khata), снятом у местного поселянина; пожалуй, более опрятном, чем прежние гостиницы. Но когда мои спутники начали собираться, причём Данилыч был предельно серьёзен, Саша – тоже, а Катерина Михайловна сочетала такую же серьёзность с привычной улыбкой, мне стало тоскливо. Я представила, как останусь одна в этой комнате, а может, и одна в доме – хозяева тоже собирались в церковь, – и вспомнила, что наша Пасха в этом году совпадает с русской.… Я про это совсем забыла из-за болезни. Так что я очень быстро собралась и присоединилась к ним, когда они уже выходили со двора.
Уже давно стемнело, но совершенно не ощущалась ночная тревога, столь обычная, когда приходится выходить из дома в позднюю пору. Может, потому, что рядом были мои спутники, которые не спешили и не тревожились, может, потому, что вместе с нами к церкви шли десятки людей, ничем не напоминавших привычных ночных прохожих, запоздавших или гуляк. Даже воздух, который обычно быстро холодает после захода солнца, на этот раз был немножко тёплым.
Когда мы пришли в церковь, надо заметить, достаточно большую для села, она уже наполнялась народом. Катерина Михайловна поговорила со священником (или его служкой, я плохо разбираюсь в одеждах русского духовенства), и он отвёл меня на верхнюю деревянную галерею, указав на место возле певчих. Тем самым я разлучилась с Сэнди, который мог бы объяснять мне происходящее, но скоро поняла мудрость этой идеи: церковь заполнилась, как городской терминал, на который прибывают пассажиры, а поезда – не отходят.
Я даже немножко побаивалась за своих спутников – не задавит ли их такая толпа. Немного боялась и за себя: не станет ли мне так скучно, что я задремлю или буду неудержимой зевотой смущать певчих. Забегая вперёд, скажу, что не оправдались оба страха.
Поначалу богослужение было обычным – священник служил в белой одежде. Но сразу после полуночи часть прихожан взяла церковные знамёна, вышла из храма и скоро вернулась. Потом мне объяснили, что это называется «крёстный ход».
Когда они входили, раздались возгласы: «Hristos Voskrese! Voistinu Voskrese!»
Священник и его служки переоделись в красное облачение. Время от времени возгласы повторялись, причём иногда казалось, будто люди стараются перекричать друг друга. Я не могла даже вообразить, будто в церкви можно так шуметь! Я не смогла удержаться и стала кричать тоже; певчие с удивлением поглядывали на меня.
Потом кто-то из певчих достал обычное яйцо, правда раскрашенное, и кинул с галереи. Конечно же, оно было поймано в воздухе. За ним последовали ещё десятка два яиц, причём, как я заметила, ловили их дети. Все это происходило под те же самые весёлые возгласы, я сама прыгала от радости, будто и мне кинули что-то очень красивое.
Все же потом, наверное, я слегка задремала, так как, когда в очередной раз взглянула вниз, то увидела, как народ начал выходить из храма. Я дождалась, когда он опустеет, и вышла тоже.
Толпа не спешила разбредаться по домам. Люди подходили друг к другу, повторяли тот же самый возглас и целовались. Поначалу я считала, что это просто встречаются знакомые…
Но тут я услышала радостный, хотя и смущённый, голос Сэнди:
– Христос Воскресе! Christ has Risen! – И с этими словами он поцеловал меня в щеку.
По правде говоря, я замерла на несколько секунд от смущения, незнания, что делать, и ещё какого-то чувства, наверное – радости.
Подошла Катерина Михайловна, улыбнулась, повторила те же самые слова и тоже поцеловала меня в щеку.
– Voistinu Voskrese, – ответила я, вспомнив второй возглас. Потом повернулась к Сэнди – его щеки были красны, как те яйца, что бросали с галереи, и повторила ему этот возглас.
Вот так, среди всеобщих поздравлений и поцелуев, мы направились к нашему дому.
Данилыч опередил нас, и, когда мы пришли, стало понятно для чего. Лишь взглянув на стол, я поняла, что пост кончился. Был русский пасхальный пудинг (kulich), окорок, сыр, крашеные яйца и бутылка красного вина – как я поняла, подарок графа Изметьева.
Трудно сказать, как следовало назвать недолгое пиршество – поздним ужином или ранним завтраком. Меня больше всего интересовало: нет ли у русских религиозного обычая выбрасывать после Пасхи всю недоеденную постную еду или хранить её до следующего поста? Сэнди уверил меня, что такого обычая нет, никто не помешает нам доесть изюм и пастилу.
И все же, как он решился меня поцеловать? Надо будет как-нибудь узнать у Катерины Михайловны, мог ли он уклониться от этого обычая, или, наоборот, постарался его исполнить? Впрочем, в ту ночь, когда в церкви разрешается кричать во все горло, наверное, можно все».
Глава 7, в которой арестование государственных преступников заканчивается неожиданно для всех действующих лиц, дядя Генри проявляет интерес к изысканиям Лайонела, но не удовлетворён ответами, а Джейн узнает об удачах и неудачах Катерины Михайловны и впервые за много месяцев вновь убеждается в том, что на свете существует море
