туалетную воду достал? Это не штука, Андрюша, не удивляйтесь. Здесь ведь на свой лад до заграницы близко. Есть и валюта своя — песцы и горностаи. Я же, заметьте, «прислуга за всё» — костоправ, лекарь, родовспоможение или там геморрой, раны стреляные, колотые… Так если захотеть, не то, что «Kenzo…»
— Но и виски «Белая лошадь?»
— Нет, увольте, сызмальства не приучен. «Золотой Данцигской» водки выпил бы стопочку, рябиновой настойки, или вот ещё, может, «Петровской» на смородиновом листе. Но в общем и целом — «Вдова Клико» и «Реми Мартен». Это если вы меня уж очень попросите, да, милостивый государь! Но вы мне вот что лучше скажите. Вы вчера пели чудесно. Не придёте ли завтра ко мне вечерком? Я тут у бабы Ксени в пятистенке живу. Она хозяйство моё ведёт. Но я и сам, знаете, не промах — изрядный повар! Что шанежки, что пельмени, можно и блинцов с припёком нашкварить, а то хотите строганину? Приходите, Андрюша. Очень я хочу эту вашу снова послушать… Там ещё про шпагу. А кто её написал, кстати? — морщинки разбежались лучиками по лицу старого доктора, он улыбался, однако, странное дело, глаза его были при этом абсолютно серьёзны.
— Имя вам ничего не скажет, — пожал плечами Синица, — мы вместе в школе учились, и она песни писала. Катя Сарьян.
— Это Мартироса Сарьяна дочь? Хотя, что это я, у него, кажется, и детей-то не было. И потом возраст. Разве что внучка, если не правнучка?» — с интересом заметил Гольдшмидт.
— Точно не скажу, Михаил Генрихович, не знаю. Никогда не приходило в голову спросить. И спасибо за приглашение. Приду обязательно. У нас завтра обследование всей группой на целый день. Я ведь у них тоже «прислуга за всё». Вернёмся — и сразу к Вам.
Старик пожал Андрею руку на прощание и коротко кивнул:
— Вот и отлично. Значит до встречи. Только гитару не забудьте! — Он зашагал было в сторону леса, затем вдруг обернулся и бросил на ходу — А за собак не беспокойтесь, слышите? Не волнуйтесь, говорю… Я их купил».
К вечеру следующего дня небо прояснилось, и ударил мороз. В сухом прозрачном воздухе было удивительно далеко видно. Ненецкая малица на Андрее от дыхания сверху покрылась инеем. Снег под пимами вкусно скрипел. Дымки из труб поднимались вертикально вверх. Пахло замечательно — этим самым дымком, домом, немножко хлевом и, наконец, ещё и хлебом, на поде печёным в печи. Синицу тянуло и зайти посидеть у огня, но вместе и брести, ни о чём не думая, на закат по укатанной лыжне, слушать, как трещат от мороза сучья, да разглядывать цепочки следов местного зверья.
— Что же, посмотрим, что тут за птица живёт, — спохватился Андрей, чуть не промахнувший мимо ладного солидного дома с резными наличниками на окнах. «Я думаю, здесь не стучат», — решил он и отворил дверь в избу. В лицо пахнуло теплом, сытным запахом теста и ещё чем-то знакомым, и пряным. Посетитель вошёл в просторные сени и обмёл старательно веником снег с обуви. В горнице громко залаяла собака, и знакомый голос, прикрикнувший на неё, поспешно произнёс:
— Сейчас-сейчас. Уже иду. Милости просим. Заходите скорее.
— Малицу здесь снимать? Ох, простите, добрый вечер, Михаил Генрихович! — приветствовал хозяина гость и, повинуясь его приглашающему жесту, вошёл в большую горницу. Затем он огляделся и с изумлением подумал, что даже ради самого жилища стоило навестить старика.
Обычная деревенская бревенчатая «зала» была вся оббита вагонкой, крытой олифой и светлым лаком. В красном углу висела икона в тёмном благородном окладе. Проследив за взглядом Андрея, старый доктор сказал:
— Я, видите, хоть и не православный — мама моя была католичка, а папа лютеранин, но хорошую иконопись чту и люблю. Эту вот «Богоматерь Одигитрию» друг мой покойный мне подарил. А обрамление я уж потом сам сделал.
Синица присмотрелся и увидел, что морёное дерево оклада инкрустировано янтарём и серебром с той целомудренной мерой и тактом, что отличает вкус настоящего мастера. На стенах кроме двух трёх репродукций старых голландцев висело большое зеркало в затейливой металлической раме и… скрипка тёмно-вишнёвого цвета с длинным, словно шпага, смычком.
Они подошли к стене. Само зеркало представляло собой большой овал, обрамлённый диковинным растением, на котором тут и там были разбросаны цветы и плоды, выполненные в условной манере. Маленькие кусочки кварца, раковинки, моховой агат, халцедоны, капельки вулканического стекла сообщали антрацитовой кованой ветви иную жизнь, словно в густом подлеске расцвели нежные анемоны.
— А зеркало что же, вы тоже сами? — желая сделать приятное старику, осведомился Андрей, ожидавший, собственно, в ответ вежливую шутку вроде: «Ну это уж вы мне льстите!» Но ошибся.
— Ну, одному бы трудно. Да тут у нас кузнец есть — Тишка Пильщик. Видите? Это ковка и литьё. А для цветов и плодов я просто большие кварциты и штуки три халцедонов выбрал. Тут, если поискать, разные разности попадаются. Мне — старику-лесовику и интересно.
Андрей пришёл в неподдельный восторг. Впечатлительной и нервной его природе страшно импонировал любой талант. Но эта неописуемая встреча с человеком, словно сошедшим со старого портрета, а вернее всего, вышедшего к нему среди вечных снегов из другого века… «Сон и призрак? Но вот же он — живой, из плоти и крови!» Все его ощущения получили необыкновенную остроту.
— Бог мой, я не сомневаюсь, Вы и на скрипке играете словно Венявский! — воскликнул он. — Я Вам сейчас спою, если Вы не раздумали. Но… Вы мне о себе расскажете немного? Пожалуйста! Вы извините, я знаю, здесь на Севере спрашивать неприлично. Разные у людей обстоятельства.
Гольдшмидт в ответ рассмеялся.
— Не спешите. Давайте по порядку. На скрипке? Преотвратно. Пиликаю немного. А о себе расскажу. Для того и позвал. Но и вы не откажите… расскажете тоже. Договорились? А сейчас прошу покорно к столу.
На стол, однако, тоже стоило поглядеть. Квадратный, на толстых ножках, он занимал добрую четверть комнаты и был застелен белой скатертью, щедро изукрашенной гладью и мережкой. Мочёная брусника и морошка, черемша и солёные грузди, сотовый мёд и копчёная сельдь, шанежки с картошкой, душистый домашний серый хлеб, миски с огурцами и квашеной капустой…
Андрей положил кожаный футляр с гитарой на лавку в углу и сел.
— Ксенечка нам чайку принесёт, — устраиваясь напротив, продолжил старик, — а я начну, помолясь. Андрюша, знаете ли Вы, что моя фамилия означает, самое это слово, по-немецки? Я ведь немец.
— У меня был немецкий в школе, но к своему стыду, я… Нет, я понятия не имею.
