собранным. Федя Тараторкин из ЗИНа отправился с грузом на север, остальные вскоре, уладив формальности, последовали за ним. От Питера не так уж далеко до Архангельска. Но какая перемена! Дня почти не было. Начиналась полярная зимняя ночь — только звёзды, луна и сполохи северного сияния освещали путь, если не было пурги. Экспедиция началась, и это был не легкий маршрут.
«Ну что, парни, устали? — прохрипел на исходе дня начальник экспедиции Егорушкин, — Давайте сейчас пошабашим и… это… «посидим с товарищами у костра».
Через четверть часа они уже входили на высокое крыльцо, громко топоча и отгоняя собак. В самой большой избе посёлка было почти светло. Забытое богом это селение, где социализм был, да весь вышел, а капитализм и не начинался, проживало без электричество. Однако справный хозяин Демьян — убеждённый старовер и потомственный охотник-промысловик по этому поводу не убивался. В доме было чисто и умело прибрано, вкусно пахло жареной олениной и душистыми лепёшками, а свет шёл частью от чувала — открытой местной печки, частью от толстых свечей в самодельных оловянных подсвечниках, повешенных, как положено, перед образом в красном углу.
Биологи пережидали пургу. Ветер уже поутих, но был всё ещё очень силён. На улице лицо мгновенно обмерзало, одному отходить от избы было опасно — заблудиться можно в два счёта. Все, правда, устали. И поэтому сначала ели молча. Хозяин сам уплетал за двоих и только иногда, поглядывая на свою светловолосую полную хозяйку Елену и на гостей, управляющихся со щами, олениной и лепёшками, довольно усмехался в усы.
— Толковый ты мужик, Дормидонтыч! — начал с расстановкой Нечитайло. Дом у тебя — что надо. Хозяйка — загляденье. Но я всё тебя спросить хотел. Я знаю — ты старой веры. А есть ведь у вас такие, что можно у их порога не то, что от голода — от жажды умереть! Глотка воды не подадут вот хоть бы и нам. Потому что для них я поганый, и посудина станет поганой. А зелье это — табак, что Андрюша у нас тут смолит, оно…
— От диавола, вестимо, а то, как же! — густо зареготал хозяин в ответ.
— Михайла Иваныч, я тебе так скажу. Мы, вот Олёна моя, детки, семейства вся, что по праву-то руку в деревне живёт, все будем старой веры. Да только, мил человек, веры — не зверства. И я, вишь, на свой глазок — локоток мерю. Что надо — блюду. А дребедень всяку…Стану я, к примеру, ребятишку голодом морить, ежели я мясу кажинный день поди добыть могу, а хлебушко нет? А вона мяса эта рогатая — не постна… Дак и что ж, что не постна! А ребятишка исть хочеть! Или ты — пришлый человек, Го-ость! А мне и прадед, царство небесное, и дед, тот жив-здоров, Филарет Мокеевич, завсегда говорили: «гости есть — дому честь». А то! А зелья я не люблю — правда твоя.
Андрей поперхнулся. Но тут вмешался Егорушкин.
— Филарет Мокеевич, ёксель — моксель? Жив — здоров старый дружище? — засиял жёлтыми зубами из рыже-седой бородищи начальник. — Это сколько же ему лет теперь, Дормидонтыч?
— Сразу и не скажу… А только когда у Коньковых избу нову после пожара ставили, ещё знатная налимья уха была с пирогами, да потом в половодье запруду снесло, апосля вот на пасху… Ну да, на пасху, паря,
— Сто лет и пять годков! Мне, грит, сто лет и пять годков миновало — это тогда вот. А теперя? Надо бы покумекать…
Егорушкин восхищённо присвистнул. Они помолчали. Затем Демьян Дормидонтыч, неожиданно засмущавшись, повернулся к Андрею всем своим могучим телом и попросил:
— Ондрюха? Слышь, Ондрюха, ты бы сыграл, а? Олёне-то угодишь, мне старику…
— Да какой же вы старик, Демьян Дормидонтыч? — дружно за возмущались москвичи.
— Нет, ты погоди, погоди, — не дал себя сбить с толку хозяин, — Ондрюха, будь ласка, сыграй, а я к нам дядю Мишку Золотого кликну. Вот сейчас Васеньку к нему и пошлю.
Он погладил по белой головке крутившегося рядом сынишку.
— Вишь ты, заскучал у нас дядя Мишка. Молодой ишшо, а помирать норовит! Его уж дед Мокеич и то костерил. Мальчишка ты, говорит. Я тя на четверь века старше буду, а хоть сейчас жениться готов! Он, дядя Мишка, очень эти романцы уважает. Ну, что скажешь? Идёт?
Андрей взял гитару, приосанился и сразу как-то помолодел. Усталость мигом слетела с него.
— Демьян Дормидонтыч, для Вас хоть кукарекать готов. О чём разговор? Зовите вашего Золотого. Это что у него такая фамилия или прозвище? Хозяин усмехнулся, отвёл глаза и промолвил:
— Фамилие не фамилие, да руки его — «злато-серебро» чисто, и сам-от мужик… Да что, знаешь паря, захочет — он те расскажет, а нет — не взыщи!
При последних словах отца малец в полушубке и унтах выскочил из тёплой избы. Через несколько минут дверь отворилась, и в комнату вместе с клубами пара вошёл высокий человек в белом тулупе с покрытыми инеем усами. Он снял шапку из оленьего меха и степенно огляделся.
— Здравия желаю, господа! — отчеканил пришедший, — Имею честь представиться! Военврач, полковник Михаил Гольдшмидт к Вашим услугам.
— «Посмотрите, Андрюша на этих собак» — обратился к Синице назавтра старик Гольдшмидт, глядя, как он гладит и треплет за ухо хозяйскую Белку. Он указал на ездовых лаек, грызшихся в стороне у амбара вкруг мороженной рыбы. «Видите, эти справа, те, что темней?» «Да, понял, Михаил Генрихович», — обернулся Андрей. «Они не годятся для Севера. Не умеют спать, зарывшись в снег. Худеют от мороза. У них шерсть без подшёрстка.
— Беда! Какой-то негодяй в Архангельске всучил их ребятам подешёвке. А теперь придётся пристрелить, потому — иначе корма не хватит».
Андрей изменился в лице и быстро спросил:
— Чьи они? Кто хозяин, доктор?
— А Вы уж не выкупить ли собачек хотите, голубчик? Так он почует… торговаться начнёт!
— Не важно, я заплачу. Это же варварство просто! Вы мне только скажите — кому.
— А вы это из христианских побуждений? Вы человек добрый? Людей тоже жалели или только собак?»
Синица взглянул на высокого собеседника с этими его невероятными усами «а ля Кайзер Вильгельм», яркими синими глазами и гладко выбритыми щеками — хоть сейчас в офицерское собрание. От него шел совершенно отчётливый свежий горьковатый запах прекрасного дорогого одеколона. Андрей потянул носом и улыбнулся, меняя тему:
— Никак «Kenzo»?» — Михаил Генрихович хитро прищурился — А вы, я вижу, знаток?
— Да нет, так — любитель.
— И спрашиваете себя, откуда старик в такой глуши французскую
