В свое время, в бытность мою директором департамента полиции, в период жизни великого князя в имении Брасово, а затем женитьбы великого князя заграницей и его дальнейшего там пребывания, мне, в виду полученных указаний, приходилось интересоваться обстановкой окружавшей в ту пору вел. кн. Михаила Александровича среды и многое знать из жизни его высочества и его супруги; тогда я вынес впечатление, что великий князь, оставшись заграницей, тоскует по России и по полковой жизни, но что ни у него, ни у его супруги не было никаких дальнейших честолюбивых планов. Об этом состоялся тогда ряд всеподданнейших частых докладов министра Макарова. В виду серьезности, приданной А. А. Вырубовой личности великого князя, я принял меры к выяснению обстановки жизни великого князя в Гатчине, его знакомств, времяпрепровождения в Петрограде, и эти данные, подтверждавшие сведения о жизни его высочества, сообщил А. А. Вырубовой, а когда узнал, что личным адъютантом его высочество предполагает взять одного молодого человека, принадлежащего к составу московской адвокатуры, что в особенности остановило и наше и А. А. Вырубовой внимание, то собрал по Москве о нем подробные данные. Но этот материал и выяснившийся родственный по жене характер личности будущего адъютанта великого князя, ни в чем политическом не скомпрометированного, не давали подтверждения опасениям А. А. Вырубовой, так что я даже прекратил свои переговоры с одним из имеющих придворное звание лицом, в судьбе которого великий князь принимал участие, о более тесном сближении его с двором великого князя, принял предложение его высочества вступить в основанный им георгиевский комитет, оказал самое широкое содействие по министерству внутренних дел всем начинаниям великого князя в этой области и, после ухода своего в начале 1917 года, приступил к работам в лечебно-санитарной комиссии комитета. В последующий период моей жизни я не выяснил отношений двора к великому князю; но, судя по тому, что великий князь оставался в том же, как мы уже его застали, положении и вне постоянного пребывания на фронте, надо полагать, что отношение к нему не переменилось. В этот же мой служебный период мне также пришлось заметить огромное влияние Распутина на возраставшее в ту пору охлаждение государыни к ее августейшей сестре Елизавете Федоровне. С ее высочеством я лично до того не был знаком, так как, приезжая в Москву по служебным делам во время бородинских и юбилейных торжеств, я ограничивался записью своей фамилии и должности в дежурной книге, знал только историю ее борьбы с митрополитом Владимиром из-за учрежденного ею монашеского ордена диаконисс и, будучи в Москве у родных жены, после первого моего ухода из министерства внутренних дел, во время немецкого погрома в Москве, слышал от чинов градоначальства, а впоследствии от ген. Климовича, что в эту пору были приняты администрацией меры к охране личности ее высочества и обители, в виду неудовольствия населения отношением ее к военнопленным германцам. По вступлении в должность, я, как следуя общим высочайшим указаниям, так и согласно просьбы ее высочества, переданной мне специально приезжавшим из Москвы ко мне заведующим ее двором Зуровым, принял все меры к недопущению в Москву Марии Васильчиковой, явившейся в Россию с обнаруженной нами тайной миссией о мире с Германией. Специального поручения следить за сношениями ее высочества, во время приездов ее в Петроград, я от А. А. Вырубовой не получал, но со слов Распутина знал, что подобного рода приезды, в особенности, если они совпадали с временем пребывания государя в Царском Селе, сильно нервировали императрицу; причем Распутин говорил, что постоянно поднимаемыми ее высочеством вопросами об удалении его, Распутина, от близости к августейшей семье она добьется того, что ее совсем не будут принимать. При мне приезды ее высочества были редки, но, насколько я знал, всегда сопровождались посещением августейшей семьи.
В один из служебных дней ко мне приехал тот же заведующий двором великой княгини с просьбой от ее высочества по следующему делу, которое он просил держать в секрете.
По сведениям, полученным великой княгиней от одного из сибирских епархиальных архиереев и миссионера-священника, посещавшего каторжную тюрьму в Чите для религиозного собеседования с арестантами, находившийся в этой тюрьме арестант (фамилию его не помню), по его словам, товарищ и близкий Чайкину человек, принимавший участие в неоднократных с Чайкиным кражах, знает, со слов Чайкина, где им спрятана похищенная из казанского женского монастыря икона чтимой всей Россией казанской божией матери и движимый чувством религиозного раскаяния, после клятв на кресте, дал обещание помочь в розысках иконы указанием этого места, прося лишь после этого исходатайствовать ему помилование. К этому Зуров добавил, что этот арестант уже переведен в курскую каторжную тюрьму, что великая княгиня с упомянутыми духовными лицами и вызванной игуменьей казанского женского монастыря и другой монахиней, знающей по приметам, оставшимся в архивной описи монастыря, отличительные признаки иконы, едет сама в Курск, но боится принять открытое участие в этом деле, пока оно не разъяснится, хотя местная администрация, во главе с губернатором Муратовым (затем членом государственного совета), оказала ей полное участие, опросив уже этого арестанта, поэтому великая княгиня просит меня командировать какое-либо правомочное лицо, которое могло бы, как орган центрального учреждения, помочь в дальнейшем при розыске иконы, так как арестант пока еще места нахождения ее не открыл, но данное им описание иконы совпадает с приметами, что показала бывшая уже в Курске монахиня — казначея казанского монастыря. С делом кражи иконы казанской божьей матери я был хорошо знаком, так как, будучи командирован Столыпиным на Волгу, с чиновником особых поручений Михайловым, по обзору сыскных учреждений, во время работ моих по реформе полиции, я был в Казани после суда над Чайкиным и расспрашивал лиц судебного ведомства, чинов полиции и подп. корпуса жандармов Прогнаевского, принимавших участие в этом деле и продолжавших, по приказаниям из Петрограда, вести негласное расследование по розыску иконы, ибо по сведениям, шедшим из духовных сфер, икона эта Чайкиным не была спалена, а похищена была им для продажи старообрядцам, в среде коих жила старая, связанная с этой иконой, легенда о том, что до той поры, пока эта икона не будет в руках старообрядцев, последние не получат полной свободы в исповедании своей веры.
В период моего посещения Казани, как товарищ прокурора, наблюдавший за этим делом, так и производивший эти розыски подп. Прогнаевский не отрицали возможности сбыта этой иконы Чайкиным старообрядцам, так как воспитанница Чайкина давала на суде несколько сбивчивые показания, как бы подтверждавшие полученные затем сведения. Кроме того товарищ прокурора, местный уроженец, дал мне изданную по этому процессу книгу, в которой был изложен ход судебного следствия, речи и объективное резюме председателя, не отрицавшего невыясненности на суде факта дальнейшей участи иконы, но добавлявшего, что из всего, правда, неполного материала, предоставленного вниманию присяжных, у него является большое опасение того, что показание Чайкина справедливо и что эта святыня, с которой связаны дорогие для русского сердца моменты исторической жизни России, навсегда потеряна для верующего русского народа. Поэтому розыски производились с большой осторожностью, в чем настоятельница монастыря даже упрекала ведшего розыск подп. Прогнаевского. Так как на розыск деньги давал монастырь, то я, по приезде доложил об этом директору, и на розыскные действия были отпущены суммы из департамента, а затем, будучи директором, исполняя высочайшие предуказания, продолжал этим делом интересоваться и проникся полным доверием к подп. Прогнаевскому, который понимал все значение важности дела и подвергал большой критике даваемые ему монастырем сведения и в особенности подозрительно относился к воспитаннице Чайкина, находя ее показания незаслуживающими доверия. Потом, по уходе из министерства, я не знал о дальнейшей судьбе розысков этой иконы и обо всем только что изложенном передал, для представления великой княгине, Зурову, указав, что к этому делу ее высочеству надо относиться с большой осторожностью, потому что, если, действительно, икона не спалена Чайкиным, все время на этом настаивавшем, когда я посылал к нему на свидание подп. Прогнаевского, и подлинность ее будет установлена, это будет дорого русскому верующему сердцу, но если лица, производящие розыски по этому делу, пойдут по ложному пути, то получится большой соблазн. При этом Зуров просил меня облегчить возможность, если понадобится, передвижения арестанта к месту нахождения иконы.
Переговорив с министром и указав на все отмеченные мною стороны этого дела, я отправился к министру юстиции, который тоже согласился со мной и поручил начальнику главного тюремного управления содействовать, если понадобится по ходу расследования, одиночному, без конвоя, препровождению арестанта с тем, чтобы, по соглашению с администрацией, были приняты все меры к предупреждению возможного побега арестанта в пути. Затем я вызвал из Казани подполк. Прогнаевского, знавшего также приметы пропавшей святой иконы, лиц, близких к Чайкину, и дело во всех подробностях, а также стоявшего в курсе параллельных розысков этой иконы, производимых администрацией монастыря, и возложил неослабное наблюдение за дознанием по розыску иконы, как на месте нахождения арестанта, так и в дальнейшем, на члена совета министра внутренних дел кн. А. А. Ширинского-Шихматова, человека религиозного, к которому я относился с большим доверием и уважением. Посвятив князя в существо просьбы великой княгини, я попросил его ознакомиться со всеми имевшимися в департаменте полиции донесениями подполк. Прогнаевского, высказав приведенное выше свое мнение, с которым он согласился, и просил его быть при исполнении этого поручения очень внимательным и осторожным и сообщать мне о ходе расследования. Кн. Ширинского знала с молодых лет и великая княгиня и относилась к нему и его семье хорошо. Из донесений и личного доклада приехавшего из Курска, после отъезда великой княгини, кн. Ширинского-Шихматова оказалось, что мои опасения были основательны, так как местная администрация отнеслась с большим доверием к словам арестанта, показания коего были явно противоречивы и во многом не отвечали данным, имевшимся в донесениях подполк. Прогнаевского, что сам арестант лично и, судя по наведенным о нем справкам как о судимости, так и о поведении при отбытии наказания, не внушает к себе доверия, и что только в одном он прав — это в данном им описании признаков подлинной ему действительно известной иконы, но и в этом отношении кн. Ширинский-Шихматов высказал мне некоторые свои соображения. Затем кн. Ширинский-Шихматов передавал мне, что великая княгиня, видимо, удовлетворилась его докладом и желает меня лично поблагодарить во время ближайшего своего приезда в Петроград, ожидаемого на-днях.
