Тем временем из Берлина пришло счастливое известие: 12 октября в семье Ганса и Козимы фон Бюлов родилась дочь. В память о любимом брате Козима назвала ее Даниела. Второе имя — Сента — девочка получила в честь… героини оперы Вагнера «Летучий Голландец». Козима, пока неосознанно, поклонялась, словно новая Сента, своему Голландцу, изгнанному с родины, нигде не находившему приют.
Крестины Даниелы Сенты фон Бюлов (1860–1940) были назначены на 24 ноября. В преддверии этого события друзья, по воспоминаниям Марфы Сабининой, старались развеять Листа, с нетерпением ожидавшего результата поездки Каролины в Рим: «Она, главное, надеялась получить от Папы развод; но со стороны Витгенштейнов встречались препятствия… Княгиня, кроме того, обвиняла семейство Гогенлоэ, а главное, кардинала Гогенлоэ в замедлении этого дела. Лист всегда отличался живым и неунывающим характером, но этот вопрос был для него вопросом жизни и поколебал его обыкновенное расположение духа, что выразилось в недостатке энергии к работе. Без сомнения, княгиня имела громадное влияние на Листа, что особенно было заметно во время ее отсутствия. <…> К счастью, вера взяла верх в его душе и водворила спокойствие; и его близкие друзья с удовольствием увидели, что он опять принялся за работу и стал прежним добрым и любезным человеком. Но он не скрывал, что дни его пребывания в Веймаре сочтены. Жители города, которые с гордостью считали его своим гражданином, не на шутку испугались и решили выразить ему свою преданность в день его рождения 22-го октября. К этому дню Лист вернулся в Веймар (он ненадолго выезжал в Вену, где встречался со своим дядей Эдуардом Листом. — М. З.) в сопровождении Бронсара, Таузига, Дресеке[548] (его балладу „Верность Хельги“ Лист тогда обработал для мелодекламации в сопровождении фортепьяно. — М. З.), Клича, Брейделя и других и, несмотря на свою усталость после дороги, утром он очень любезно принял несметное число посетителей. Город поднес ему диплом почетного гражданина города Веймара, молодые девушки — лавровый венок на вышитой подушке с названием главных его произведений; а вечером устроено было факельное шествие с неизбежными речами. Нужно знать пассивность и скромность веймарцев, чтобы понять всё значение устроенного торжества».
Но Листу все эти запоздалые проявления признания его заслуг были уже не нужны. Его истинное настроение тех дней видно из письма от 16 ноября, адресованного Агнес Стрит-Клиндворт:
«Вы говорите мне о Веймаре, где в прошлом месяце устроили в мою честь факельное шествие, взбудоражившее весь город, а потом городской муниципалитет единогласно избрал меня почетным гражданином города. (В скобках: уже примерно двадцать лет, как подобной чести меня удостоили городские муниципалитеты Пешта, Шопрона и Йены.) Тем не менее Вы совершенно правы: я словно бы не чувствую себя здесь дома, вероятно, потому, что здесь нет нужной мне точки опоры. И если я 12 лет оставался в Веймаре, то объясняется это чувством, не лишенным благородства: я должен был защищать от гнусного злословия честь, достоинство, величественный характер одной женщины; и, кроме того, меня держала здесь великая идея: обновление Музыки путем ее тесного союза с Поэзией; более свободное и, скажем так, более соответствующее эпохе развитие ее; это поддерживало мои силы. И эта идея, несмотря на то, что она наталкивалась на враждебность и различные препятствия, всё же немного продвинулась вперед. И что бы ни делали, она одержит победу, ибо она — органическая часть верных и справедливых идей нашего времени, и мне утешительно сознавать, что я служил ей честно, добросовестно и бескорыстно. Если в 1848 году, когда я поселился здесь, я захотел бы примкнуть к партии postumus[549] музыки, вступить в союз с лицемерами, лелеять предрассудки и т. п., мне, благодаря моим связям с главными корифеями противоположной стороны, ничего бы не было легче этого. Безусловно, внешне я пользовался бы тогда большим уважением и одобрением; те же самые газеты, которые теперь по обязанности пишут глупости и осыпают меня бранью, тогда бы до оскомины расхваливали бы и чествовали бы меня без каких-либо усилий с моей стороны. <…> Но я не мог избрать такую судьбу; слишком искренней была моя убежденность, слишком горячей и оптимистичной моя вера в настоящее и будущее, для того чтобы я стал приспосабливаться к пустым формулам критиканства наших псевдоклассиков, всеми силами стремящихся к возможности провозгласить: искусство погибает, искусство погибло!»[550]
Уезжая в Берлин на крестины внучки, Лист уже всё решил. Правда, и на этот раз судьба постаралась омрачить ему свидание с родными. В начале декабря серьезно заболела Козима; некоторые симптомы напоминали туберкулез… Еще не оправившись от потери сына, Лист пребывал в чрезвычайном волнении за здоровье дочери. Он оставался в Берлине до января, пока страшный диагноз не был опровергнут и угроза жизни Козимы не миновала. После окончательного выздоровления было решено отправить фрау фон Бюлов на хороший курорт «для укрепления жизненных сил».
В Берлине, у постели больной дочери, Лист словно подводил итог большому отрезку своей жизни, вспоминал всех, кто был ему дорог, кого он всегда искренне любил и кого упомянул в своем завещании. 22 декабря в письме Бландине он уже строил планы на поездку в Париж: «…Меня влечет в Париж прежде всего не „Тангейзер“, как бы ни был я вообще счастлив услышать это превосходное произведение в Опере (парижская премьера „Тангейзера“ готовилась с 1860 года; премьера состоялась 13 марта 1861-го и закончилась грандиозным скандалом. — М. З.) и, главным образом, вновь встретиться с Вагнером, которого я продолжаю любить; но, к сожалению, жизнь моя упорядочилась или не упорядочилась таким образом, что из-за сложности моих обязанностей мне редко приходится думать о вещах, мне приятных или развлекающих меня. И потому — сразу же открою тебе мой секрет — я еду в Париж попросту ради дорогой моей матушки и, разумеется — без отцовского чванства, — ради тебя и Эмиля. Вновь повидать сейчас матушку — моя сердечная потребность и обязанность, а потому вы можете быть уверены, что я не откажусь от этой поездки и как только получу вести из Рима, которые я непременно жду к середине января, двинусь в путь. Всё будет так, как я сказал…»[551]
Вести из Рима, не заставившие себя ждать, вселяли надежду: Священная конгрегация оставила в силе аннулирование брака четы Витгенштейн. Папа Пий IX лично подтвердил это решение 7 января 1861 года. На следующий день окончательное церковное постановление было подписано. Теперь можно было готовиться к свадьбе.
Лист уезжал из Берлина несколько успокоенным и насчет здоровья Козимы, и насчет собственного будущего. Правда, поездку в Париж пришлось ненадолго отложить — нужно было срочно возвращаться в Веймар. Великий герцог Карл Александр, взволнованный известием, что Лист собрался покинуть Веймар, вызвал его и попросил не предпринимать поспешных шагов, «не сжигать окончательно мосты» и даже в случае отъезда не прерывать культурную связь с Веймаром. Лист обещал выполнить последний пункт, но вопрос об отъезде был для него окончательно решен.
Двадцать первого января Новый Веймарский союз во главе с Листом организовал концерт из произведений Шуберта. Глава союза на этот раз не встал за пульт капельмейстера, но вновь после многолетнего перерыва сел за рояль и исполнил цикл «Венские вечера. Вальсы-каприсы по Шуберту» (Soirées de Vienne. Valses caprices d’après Schubert), написанный им еще в 1852 году.
А 8 марта Лист в последний раз перед отъездом из Веймара дирижировал концертом в придворном театре. Тогда под его управлением впервые прозвучал «Танец в деревенском кабачке» (Der Tanz in der Dorfschenke), более известный как «Первый Мефисто-вальс». Это произведение — вторая часть цикла «Два эпизода из „Фауста“ Ленау» (Zwei Episoden aus Lenaus «Faust»), завершенного в 1860 году.
Приведение дел в порядок перед отъездом задержало Листа в Веймаре до начала мая. Наконец, 10-го числа он прибыл на свою «вторую родину». Первым делом в Париже Лист встретился с матерью и убедился в ее добром здравии, затем навестил старых друзей: Берлиоза, Мейербера, Галеви, Россини, Делакруа, Ламартина и, конечно же, своего верного секретаря Беллони. 22 мая во дворце Тюильри Лист удостоился аудиенции Наполеона III.
В последний день мая после долгой разлуки Лист вновь увиделся с Мари д’Агу. Обоюдные обиды и претензии остались в прошлом. Они увлеченно говорили о работе Листа в Веймаре, о дружбе с Вагнером, о будущем искусства. Об этой знаменательной встрече Лист писал Каролине Витгенштейн:
«Она была удивлена моим затворническим образом жизни, который я сейчас добровольно веду, а также, возможно, и тем особым упорством, которое отличает мой жизненный путь как художника и которое она раньше никогда не замечала; теперь же она, кажется, оценила это. <…> Она — не знаю почему — была сильно растрогана, лицо ее залилось слезами. Я поцеловал ее в лоб — впервые после стольких долгих лет — и сказал: „Послушайте, Мари, будем говорить на языке простых людей. Благослови Вас Бог! Не желайте мне зла!“ В тот момент она не могла мне ничего ответить, лишь слезы сильнее заструились из глаз. Оливье рассказывал мне, что во время их совместной поездки по Италии он часто видел ее горько плачущей в тех местах, которые ей особенно остро напоминали годы нашей юности. Я сказал ей, что это воспоминание тронуло меня. Она возразила, почти заикаясь: „Я всегда буду хранить верность Италии… и Венгрии!“ На этом я тихо покинул ее. Когда я спускался вниз по лестнице, передо мной встал образ моего бедного Даниеля. Ни одним словом, никаким образом мы не упомянули о нем во время тех трех или четырех часов, что я провел с его матерью!!!»[552]
