Ночи потеряли для Джанни свою прелесть, как и вся ее жизнь, и теперь они еще больше омрачались тайной мыслью о том, что Трильби, с радостью принятый владелицами замков Аргайля, живет там в покое и ласке, не боясь их надменных мужей. Какое унизительное для хижины на Красивом озере сравнение, должно быть, ежеминутно представляется ему в те прелестные вечера, которые он проводит под сенью великолепных каминов, где черные колонны из стаффского камня поднимаются над серебристым фиркинским мрамором к сводам, сверкающим тысячецветным хрусталем! Далеко простоте убогого очага Дугала до такого великолепия! И это сравнение становилось еще тягостнее для Джанни, когда она воображала себе своих знатных соперниц, собравшихся у камина, где горит дорогое ароматное дерево, наполняющее благоуханием полюбившийся эльфу дворец, когда она мысленно разбирала все подробности их нарядов, их платьев из ярких клетчатых тканей, красоту изысканных перьев птармигана и цапли, их искусные прически и когда ей казалось, что она слышит в воздухе пение их голосов, сливающихся в прелестной гармонии.
— Несчастная Джанни, — говорила она, — а ты еще думала, что умеешь петь! Но даже если бы голос твой был нежнее голоса морской девы, которую рыбаки слышат иногда по утрам, что ты сделала, Джанни, чтобы он вспоминал о твоем голосе? Ты пела так, как будто его и не было здесь, как будто только эхо слушало тебя, а все эти кокетки поют лишь для него, и у них перед тобою столько преимуществ: богатство, знатность, быть может даже и красота! Ты смугла, Джанни, потому что лицо твое, всегда открытое перед сверкающей поверхностью вод, не боится горячего летнего неба. Посмотри на свои руки: они гибки и мускулисты, но им не хватает нежности и белизны. Твои волосы, быть может, не очень красивы, хотя, когда ты распускаешь их на свежем ветерке озера, они рассыпаются по твоим плечам черными длинными, роскошными кудрями; но он так редко видел меня на озере, и не забыл ли он уже, что видел меня?
Преследуемая этими мыслями, Джанни засыпала гораздо позже обычного и не могла даже насладиться сном, потому что от тревоги, терзавшей ее наяву, она переходила тут к новым волнениям. Трильби уже не снился ей в фантастическом образе грациозного карлика очага. Вместо этого капризного ребенка перед ней являлся теперь светлокудрый отрок, чей стройный, исполненный изящества стан мог соперничать в гибкости с высоким прибрежным тростником; у него были тонкие и нежные черты эльфа и вместе с тем мужественный облик вождя клана Мак-Фарланов, того, который взбирался на Коблер, потрясая грозным охотничьим луком, или блуждал по аргайльским лугам, порой бряцая на струнах шотландской арфы; таким, наверное, был последний из этих знатных господ, внезапно исчезнувший из своего замка после того, как его предали анафеме святые отцы Бальвы за то, что он, нарушив древний обычай, отказался платить дань их обители. Но только взгляд Трильби уже не был теперь таким искренним и не выражал больше простодушного доверия, полного счастья. Невинно-шаловливая улыбка не порхала больше на его устах. Он печально смотрел на Джанни, тяжело вздыхал, гладил ее кудри или обволакивал ее длинными складками своего плаща; потом исчезал в неясной ночной тени. Сердце Джанни оставалось чистым, но она страдала при мысли, что была единственной причиной несчастья очаровательного существа, которое ничем ее не обидело и чьей наивной нежности она слишком быстро испугалась. В обманчивых видениях ее снов ей грезилось, что она зовет эльфа, велит ему вернуться и он с благодарностью бросается к ее ногам, покрывая их поцелуями и слезами. Потом, глядя на эльфа в его новом образе, она понимала, что теперь ее чувство к нему было бы преступно, и оплакивала его изгнание, не смея желать, чтобы он вернулся.
Так проходили ночи Джанни с тех пор, как исчез дух хижины, и сердце ее, омраченное справедливым раскаянием или непреодолимым влечением, беспрестанно сдерживаемым, но всегда побеждающим, не оставляла тоскливая забота, нарушавшая покой ее домашнего очага. Сам Дугал тоже стал тревожиться и задумываться. У хижин, где водятся эльфы, есть свои привилегии. В них ни за что не ударит молния во время грозы, и они не боятся пожаров, потому что внимательный домовой никогда не забывает, как только все уснут, сделать ночной обход гостеприимного жилища, укрывающего его от зимних холодов. Он заделывает на крыше просветы в соломе, разбросанной упрямым ветром, или укрепляет дверь в расшатанных бурей петлях. Вынужденный поддерживать для себя приятное тепло очага, он время от времени разгребает накопившуюся золу; легким дыханием он раздувает искру, пламя которой понемногу распространяется по углям, уже готовым погаснуть, и в конце концов охватывает всю их темную поверхность. Чтобы согреться, ему большего и не нужно, но он щедро платит за это благодеяние, наблюдая за тем, чтобы выпавший из очага уголек не разгорелся во время беззаботного сна хозяев; он вопрошает взглядом все закоулки жилья, все щели старинного камина; он ворошит сено в яслях, солому подстилки, и его заботы не ограничиваются уходом за скотиной: он покровительствует также мирным жителям птичьего двора, тем, кому провидение, оставив их без оружия защиты, дало в удел только жалобные крики. Кровожадную дикую кошку, которая спускается с гор, неслышно ступая, едва касаясь лапами мягкого мха, сдерживая свое тигриное мяуканье и пряча горящие глаза, что сверкают словно блуждающие огни; бродячую куницу, которая внезапно падает на свою жертву, хватает ее не поранив и, как обольстительница, заключает в свои нежные объятия, опьяняя ее дурманящим запахом, а затем запечатлевает на ее шее смертельный поцелуй; даже и лисицу часто находили мертвой возле мирного гнезда с новорожденными птенцами, в то время как их мать, сидя неподвижно, спала, спрятав голову под крыло, видя во сне свой счастливый выводок, дружно вылупившийся из яиц, из которых не пропало ни одно.
Достатку Дугала сильно помогала и ловля тех красивых голубых рыб, что попадались только в его сети; а с тех пор, как пропал Трильби, исчезли и голубые рыбы. Вот почему, когда рыбак появлялся на берегу, все дети клана Мак-Фарланов преследовали его криками: «У, противный Дугал! Это ты выловил всех хорошеньких рыбок из озер Длинного и Красивого; они не будут больше прыгать на поверхности воды, притворяясь, будто хватают крючки наших удочек, или застывать в неподвижности, точно голубые цветы, у розовых водорослей возле причалов. А когда мы купаемся, они больше не плавают вокруг нас и не предупреждают нас об опасных течениях, быстро поворачивая в сторону всей своей голубой стайкой». А Дугал продолжал свой путь, ворча себе под нос. Иногда он даже думал: «Быть может, и в самом деле смешно ревновать к домовому; но старый монах из Бальвы смыслит в этом больше меня».
Наконец, Дугал не мог скрыть от себя, как изменился с некоторых пор характер Джанни, еще недавно такой безмятежной и веселой, и когда он пытался припомнить, с какого дня началась ее меланхолия, в памяти его в ту же минуту вставала церемония заклятий и изгнания Трильби. Поразмыслив, он решил, что причиной тревог, докучавших ему в семейной жизни, и неудач, упорно сопутствовавших ему на рыбной ловле, могло быть колдовство, и, не сообщая этой мысли Джанни в таких словах, которые могли бы усилить горечь мучивших ее забот, он понемногу внушил ей желание просить могущественной защиты от преследовавшей его судьбы. Несколько дней спустя в монастыре Бальвы должны были служить торжественный молебен святому Коломбану, к которому молодые женщины той страны обращались за заступничеством чаще, чем к другим святым, потому что он, будучи сам жертвой тайной и несчастной любви, больше других обитателей небесных сфер был снисходителен к скрытым горестям сердца. О чудесах милосердия и любви, совершаемых им, шла молва; Джанни никогда не могла слушать без волнения эти рассказы; в последнее время они часто вставали в ее воображении среди ласкающих надеждой грез. Она тем охотнее согласилась на предложение Дугала, что еще никогда не бывала на плоскогорье Календер и что в этих новых для нее местах она надеялась освободиться от воспоминаний, преследовавших ее у домашнего очага, где все говорило ей о трогательной прелести Трильби и о его невинной любви. Только одно обстоятельство омрачало мысль об этом богомолье: ведь сам старейший из монахов, неумолимый Рональд, заклинания которого навсегда изгнали Трильби из его укромного уединения, должен спуститься из своей отшельнической кельи, чтобы принять участие в торжественной службе по случаю дня святого покровителя монастыря; но Джанни, у которой были слишком веские основания упрекать себя во многих нескромных мыслях и, быть может, даже в преступных чувствах, быстро решилась принять это покаяние и снести горечь его присутствия. Чего же и собиралась она просить у бога, как не того, чтобы он помог ей забыть Трильби, или, вернее, его ложный образ, который она создала себе; и разве могла она питать ненависть к этому старцу, который только снизошел к ее мольбам, заранее наложив на нее покаяние!
