а из комиков один его обзывает «болтунопустомелею», другой же, подсмеиваясь над его пристрастием к антитезам, говорит так:
Не «получил в подарок», но «свое вернул».Словечко Демосфену бы понравилось!
Впрочем, клянусь Зевсом, эта шутка Антифана, похоже, относится только к речи о Галоннесе,584 где Демосфен советует афинянам не «принимать» остров как подарок от Филиппа, но «вернуть» его как свой собственный.
X. И все же Демад, опиравшийся на одну только силу дарования, по общему признанию, был непобедим и, выступая без подготовки, явно превосходил Демосфена с его обдуманными и заученными речами. Так, Аристон Хиосский585 приводит высказывание Феофраста об этих ораторах. На вопрос, каков, по его мнению, Демосфен как оратор, он ответил: «Достоин своего города», а Демад — «Превосходит свой город». Тот же философ сообщает, что Полиевкт Сфеттиец, один из видных в то время государственных деятелей в Афинах, считал величайшим оратором Демосфена, ко самым мощным — Фокиона, ибо наименьшим количеством слов тот выражал наибольшее богатство мысли. Да и сам Демосфен, всякий раз, как Фокион всходил на ораторское возвышение, чтобы выступить с возражениями, говорил, обращаясь к друзьям: «Вот она, гроза моих речей!» Не совсем ясно, правда, чего, собственно, опасался Демосфен: то ли силы красноречия этого мужа, то ли его образа жизни и безупречной репутации, понимая, что одно слово, один кивок человека, который пользуется доверием, весит больше, чем великое множество пространных периодов.
XI. Физические недостатки свои он старался преодолеть упражнениями, о которых рассказывает Деметрий Фалерский, уверяя, что слышал об этом от самого Демосфена, уже глубокого старика. Невнятный, шепелявый выговор он пытался исправить тем, что, набравши в рот камешков, старался ясно и отчетливо читать отрывки из поэтов: голос укреплял тем, что разговаривал на бегу или, поднимаясь в гору, произносил, не переводя дыхания, стихи или какие-нибудь длинные фразы. Дома у него было большое зеркало, стоя перед которым он упражнялся в декламации. Рассказывают, что однажды к Демосфену пришел человек и попросил выступить на суде в его защиту, рассказав, как жестоко его избили. «Но ты же ничуть не пострадал от этого!» — сказал ему Демосфен. «Это я-то ничуть не пострадал?!» — вскричал во весь голос тот человек. «Вот теперь, — ответил он, — клянусь Зевсом, я слышу голос оскорбленного и пострадавшего». Вот сколько убедительности, считал он, словам придают тон и манера исполнения. Его собственное исполнение приводило большинство слушателей в восторг, но утонченные знатоки, в том числе и Деметрий Фалерский, находили его жалким, плоским и невыразительным. Эсион же, как сообщает Гермипп, когда его спросили о древних и современных ему ораторах, ответил, что если бы удалось послушать древних, нельзя было бы не поразиться тому, красноречиво и торжественно они говорили с народом, но речи Демосфена, если их читать, несравненно лучше отделаны и отличаются большей силой. В записанном виде его речи — что и говорить — весьма суровы и резки, но и в случайных ответах он умел крепко съязвить. Демад однажды воскликнул: «Меня поучает, и кто? Демосфен! Свинья — Афину!» — «Эту самую Афину, — ответил он, — позавчера в Коллите586 поймали за блудным делом». Когда известный вор по кличке Медяк и тот пытался что-то сострить насчет его бессонных ночей и работы при свете лампы, — «Знаю, Знаю, — сказал Демосфен, — тебя огорчает, что мой светильник горит по ночам. Но вы, граждане афинские, не удивляйтесь происходящим здесь кражам: воры-то у нас медные, а стены глинобитные». На этом, пожалуй, мы остановимся, хотя еще много чего могли бы порассказать в том же роде. Теперь его нрав и черты характера можно рассмотреть и с другой стороны, по его поступкам и государственной деятельности.
XII. В государственных делах он стал принимать участие вскоре после начала Фокидской войны, как утверждает он сам587 и как можно заключить из его же речей против Филиппа, из которых одни написаны уже после того, как с фокейцами было покончено, другие же, самые ранние, касаются событий, непосредственно с этим связанных. Кроме того, когда он готовился выступить с обвинением против Мидия,588 ему было всего тридцать два года, и ясно, что как государственный деятель в то время он еще не имел ни веса, ни влияния. Именно этого, мне кажется, он и опасался, а потому решил принять от этого человека деньги и прекратить с ним вражду,
ибо не кроткий то был человек и не мягкосердечный,589
но решительный и умеющий за себя постоять. Видя, что свалить Мидия — человека, надежно защищенного богатством, красноречием, большими связями, — дело не простое и даже непосильное, он уступил тем, кто просил за него. А три тысячи драхм сами по себе, мне кажется, не смягчили бы гнев Демосфена, если бы он надеялся и мог выиграть дело. Предметом своей государственной деятельности избрав прекрасное дело — защиту эллинов против Филиппа — и с честью подвизаясь на этом поприще, он быстро стяжал себе славу и приобрел настолько громкую известность своим красноречием и прямодушием, что вся Эллада восхищалась им, его расположения искал великий царь,590 а при дворе Филиппа ни с одним из ораторов так не считались, как с ним, и даже враги его признавали, что имеют дело с достойным противником. По крайней мере так отзываются о нем в своих обвинительных речах Эсхин и Гиперид.591
XIII. И я не понимаю, отчего Феопомпу592 взбрело в голову утверждать, будто он отличался непостоянством и не способен был долго хранить верность одному и тому же делу, одним и тем же людям. Совершенно ведь ясно, что он до конца держался того направления в политике, которое выбрал вначале, что не только не менял своих убеждений в течение всей жизни, но и самой жизнью пожертвовал, чтобы им не изменить. Не таков он был, как Демад, который, оправдывая перемены своего мнения, говорил, что самому себе он часто противоречит, но государству — никогда, или как Меланоп, который выступал против Каллистрата, но не раз, подкупленный им, отказывался от своих предложений и обычно говорил в таких случаях народу: «Этот человек мне враг, но пусть побеждает благо государства», или как Никодем из Мессены, который сперва защищал интересы Кассандра, а потом переметнулся на сторону Деметрия, говоря, что не совершает этим измены, ибо всегда полезно служить сильнейшему. Нет, никогда ни словом, ни делом Демосфен не сворачивал и не уклонялся с намеченного пути, но, напротив, как бы в одном, неизменном ключе звучала вся его государственная деятельность, постоянно настроенная на один и тот же лад. Философ Панетий593 считает, что и речи его в большинстве своем пронизаны той мыслью, что нравственно прекрасное — и только оно — заслуживает предпочтения; таковы речи «О венке», «Против Аристократа», «За освобождение от повинностей», «Филиппики», в которых он зовет сограждан не к тому, что приятнее всего, или легче, или выгодней, а, наоборот, неоднократно высказывается в том смысле, что даже собственную безопасность и благополучие они должны ставить на второе место, после нравственно прекрасного и достойного. И если бы к высоте своих помыслов и благородству речей он прибавил еще воинское мужество и полное бескорыстие, то заслуживал бы чести быть поставленным в один ряд не с современными ему ораторами Мероклом, Полиевктом и Гиперидом, но с более древними — Кимоном,594 Фукидидом595 и Периклом.
XIV. В самом деле, из современников его Фокион хотя и вызывал нарекания как государственный деятель, ибо считался сторонником Македонии, однако мужеством и справедливостью, по общему признанию, ничуть не уступал Эфиальту,596 Аристиду597 и Кимону. Демосфен же, «в боевых доспехах не отличившийся», как выражается Деметрий, и в отношении взяток не вполне безупречный (для звонкой монеты из Македонии, от Филиппа, он был неприступен, а вот перед потоком восточного золота, из Экбатан и Суз, не устоял, позволив ему целиком затопить себя) весьма красноречиво умел восхвалять добродетели предков, но подражал им куда хуже. И все же современных ему ораторов — только для Фокиона я делаю исключение — он даже в частной жизни оставлял далеко позади. Ясно и то, что с народом он говорил как никто другой смело и откровенно, сопротивляясь прихотям толпы и прямо-таки мертвой хваткой вцепляясь в ее промахи и заблуждения — это видно по его речам. Феопомп рассказывает, как однажды афиняне требовали, чтобы он взял на себя роль обвинителя в каком-то процессе, но он отказался, а когда они возмущенно зашумели, встал и произнес такие слова: «Советчиком для вас, граждане афинские, я буду всегда, даже если вы этого не захотите, но доносчиком — ни за что, даже если вы этого пожелаете!» Крайним сторонником аристократии он показал себя и в деле Антифонта: хотя Собрание Антифонта оправдало, Демосфен его взял под стражу, привлек к суду Ареопага и, не считаясь с тем, что наносит народу оскорбление, доказал, что обвиняемый обещал Филиппу поджечь корабельные верфи, после чего подсудимый решением Ареопага был казнен. Привлек он к суду и жрицу Феориду, обвинив ее, помимо множества других нечестивых действий, еще и в том, что рабов она обучала искусству вводить в обман хозяев, и, требуя для нее смертного приговора, добился этой казни.
