— Ишь ты как! С места в карьер и все по кочкам… — Дидигуров пошоркал под столом подошвами новых штиблет и перебил переводчика: — Ты ему перетолмачь, у нас в Сибири люди степенные и дела ведут раздумчиво, пусть сначала нас послушает…
Молодой человек перевел. Датчанин выслушал, оттопырил нижнюю губу и кивнул головой.
— Так оно лучше, а то как с коня упал… Твое слово, Тихон Трофимыч…
— Мое слово недолгое будет, — Тихон Трофимович кашлянул в кулак, помолчал и вдруг, навалившись грудью на стол, будто лбом хотел достать Гарденсена, сидевшего напротив, напористо спросил: — А ваша компания что — одна-одинешенька на всю Европу?
Датчанин подобрал нижнюю губу. Тихон Трофимович, не дожидаясь ответа, столь же напористо повел дальше:
— А известно ли господину Гарденсену, что скоро здесь чугунку построят? А известно ли ему, что в Барабе лучшие пастбища для скотины, что молоко у наших коровок — слаще не бывает? Мы тут такое дело разведем — маслом телеги мазать станем. А сепараторы эти паршивые, если он упираться будет, мы и в других землях найдем, на нем, слава Богу, свет клином не сошелся. И коли он опоздает, тогда не взыщи, дорожка перекрыта будет.
Выслушав переводчика, Гарденсен помотал головой:
— Мы всему охотно поверим и будем сотрудничать, когда денежные средства полностью окажутся в нашей компании!
— И дались же ему эти деньги! — искренне и негодующе воскликнул Дидигуров, — прямо жить без их не может!
Переводчик не удержался и хихикнул, сморщив гармошкой прыщеватые щечки. Гарденсен недоумевающе посмотрел на него. Переводчик посерьезнел.
— Если вы нам на уступку пойдете и первую партию поставите в рассрочку, — продолжал гнуть свое Тихон Трофимович, — вы здесь первыми будете. А кто первый успел, тому и пенка…
Но Гарденсен был упрям, как ездовой бык. Стоял на своем: сумма контракта должна быть уплачена одноразово и полностью, и лишь после этого начнется поставка сепараторов.
Больше часа бодались. Вспотели. Тихон Трофимович хлопнул широкими ладонями по столешнице и радушно разулыбался, будто внезапно увидел дорогого родственника:
— А давайте-ка, господа хорошие, передохнем малехо и перекусим. На сытый живот и разговор приятней. Попрошу к столу пройти…
Первым поднялся и пошел, не дожидаясь согласия, в соседнюю залу, где был накрыт стол.
Хочешь не хочешь, а за ним следом двинулись и остальные.
В узком коридорчике, отделявшем залы, Дидигуров ухватил переводчика за рукав, спросил:
— Ты, парень, каких кровей будешь? Датских или нашенских?
— Московских…
— Оно и видно — хлипенькой. А при этом господине как?
— Служу в датской компании.
— Ишь ты, служишь, значит… А нам послужить не хочешь?
— Служу тем, кто платит.
— Оно, конешно, конешно, — Дидигуров чихнул, потянул из кармана наглаженный носовой платок, встряхнул им и высморкался, вытер под носом тщательно и, засовывая платок обратно в карман, глянул себе под ноги, ахнул: — Ах ты, да у тебя, парень, никак перстенек с пальчика свалился…
Проворно нагнулся и поднял с мягкой ковровой дорожки большой золотой перстень с изумрудом. Пальчики у переводчика были тоненькие, почти ребячьи, и в толстый обод перстня вошли сразу два — указательный и безымянный. Дидигуров же, проделав это с непостижимой быстротой, отступил на шаг, ручки отвел за спину, спросил, как ни в чем не бывало:
— А зовут-величают как вас?
— Александр Васильевич меня зовут, — переводчик сдернул перстень с пальцев и воровато сунул его в карман, — Александр Васильевич Рагозин…
— Ну, а я Сашей буду звать, мне по-стариковски извинительно. Скажи-ка мне, Саша, у господина датского страсть какая-нибудь имеется — водочку, может, пьет, бабенок любит, али меха собольи глянутся… Не может такого случиться, чтобы у человека страсти азартной не наблюдалось…
— Не пьет, к женскому полу равнодушен, потому как атлет.
— Кто-кто, не понял?
— Атлет, любитель французской борьбы. Даже в цирках выходил бороться и коллекционирует все победы. Для этого специально с собой фотографический аппарат возит, чтобы победы эти увековечивать. У него из таких карточек целый альбом составлен.
— И шибко побеждать любит?
Рагозин развел руками — о чем спрашивать?
— Ой, пойдем, пойдем, а то мы тут с тобой задержались…
И Дидигуров проворно проскользнул из коридорчика в залу.
Стол был накрыт по-царски. Жареный поросенок держал в припухлых губах, облитых жиром, рясную веточку темной, переспелой брусники, каждая ягода — с мужичий ноготь, в фарфоровой посудине, изукрашенной по выпуклым бокам диковинными цветами, дымились пельмени, на длинном подносе возлежал, как живой, крутолобый таймень, золотистые и хрустящие даже от взгляда пироги с разной ягодой высились горками, пыхали жаром стопы блинов, только что скинутых со сковородок, янтарный холодец покоился в глубоких тарелках, а еще — кисель облепиховый, кисель смородинный, кисель черничный, а еще — ядрышки кедровых орехов в сахаре, а еще — батарея винных бутылок разной емкости, а еще…
Рагозин ошарашенно уставился на стол, и остренький кадычок на тонкой шее задергался вверх-вниз, видно, слюну никак не мог проглотить парень. Гарденсен только глазами хлопал. А Тихон Трофимович ласково подталкивал его к столу, приглашая садиться.
Расселись.
И только Тихон Трофимович начал было командовать за столом, желая спросить у гостей, кому что наливать, как Гарденсен вскинул обе руки и быстро заговорил. Рагозин перевел:
— Господин Гарденсен не пьет вина и не может так много кушать неизвестных блюд, он просит подать овсяной каши…
Тихон Трофимович осекся на полуслове и сквасился. Один только Рагозин уверенно тыкал пальцем, показывая официанту, что наливать и накладывать. И, никого не дожидаясь, весело принялся за обед. Тихон Трофимович с Дидигуровым молчком глядели на Гарденсена, а тот ни к чему не притрагивался и поглядывал на стеклянные двери, правильно понимая, что именно оттуда ему должны принести овсяную кашу.
Но с кашей запаздывали.
От удивления у поросенка выпала из губ ветка брусники, две темные ягодки, оторвавшись, докатились до краешка стола и упали на пол. Тихон Трофимович в ярости размичкал их ногой, но тут же осек себя и заулыбался, глядя на Гарденсена, думая при этом: «Вот и скаль зубы, как дурачок на Пасху. А ты и есть дурак чистопородный, без всякого подмесу, ничего не разузнал, не разнюхал, а разбежался — здрассьте вам, а оне вам — по шарам! И этот, пенек босой…» Недобро глянул на Дидигурова. Тот поднялся, манишку расправил и объявил:
