В кроватке заерзал Алешка.
Шура почему-то приподнялась на цыпочках, приложила палец к губам, потом беззвучно похлопала ладошками, подбежала, обняла меня за плечи и потащила к кроватке.
— Костенька, он проснулся!
У нее было написано такое удовольствие на лице, что даже Алешке стало сразу весело. Он, моргая заспанными глазенками, потянулся к ней.
— Барбинчик мой, цыпа маленькая, — сказала Шура, причмокивая и помогая ему выбраться из кроватки.
А я сказал строго:
— Капитан! Сейчас будем купаться.
И пошел на кухню готовить ванну, по пути мельком взглянув на часы, которые лежали у меня на столе. Нет еще пяти. Превосходно! Вовремя проснулся Алешка. А мне, между прочим, казалось, что только с Шурой я проговорил час целый. Вот как тянется каждая минута, когда она скучная!
При наших семейных обстоятельствах ясное деление домашней работы на мужскую и женскую я давно потерял. Еще когда мы вдвоем с Ленькой были. Надо сказать, Маша тоже не очень стремилась законную женскую работу непременно взять на себя. Так у нас и шло без разбору. И шло совершенно нормально, пока не появился Алешка и не понадобилось его кормить, купать и все прочее.
Тут пошли споры.
«Кормить, — заявила Маша, — пока у него коренные зубы не вырастут, я тебе не позволю, ты на всю жизнь испортишь желудок ребенку. Притом первое время по самой природе своей это дело чисто женское». Хотя, замечу сразу, до коренных зубов Алешке еще далеко, но сейчас кормлю его я, и желудок у парня не портится. А кроме манной каши и молока, я даю ему и колбасу, и селедку, и даже кедровые орехи.
«Купать Алешу, — сказала Маша, — тоже стану я, это дело тоже женское. Я, как мать, его хрупкое тельце лучше чувствую. А ты ему можешь вывихнуть руки и ноги. Поэтому ты стирай пеленки и подходи к малышу, когда он закричит. Надо сразу оказывать на него мужское влияние, а стирать ты так и так уже умеешь».
Вот тут у нас и пошла борьба. Подходить к Алешке, когда он закричит, меня не очень-то завлекало, потому что, понимаете сами, по какой причине чаще всего дети кричат. А купать Алешку мне очень хотелось. Именно тут самое сильное мужское влияние можно на него оказать. Температурой воды. Кроме того, такого мокрого лягушонка держать в руках очень приятно. Это самое главное. И я доказал Маше, что отделять пеленки от ребенка неправильно: кому пеленки стирать, тому и ребенка мыть.
Но я уходил на работу. Возвращался, и Алешка, выкупанный, лежал себе, сопел, кормился под боком у Маши, а пеленки лежали в тазу и ожидали мужского влияния. Маша мне разъясняла: «Костя, купать надо обязательно до еды. Пора кормить, а тебя дома не было». Будто Алешка ел один раз в день: именно тогда, когда я на работе!
Я долго не мог сообразить, как мне одолеть в этом деле Машу, но все же догадался: стал купать Алешку по второму разу. Выбрать время перед едой было нетрудно: ел он часто. И Маша сдалась, сказала: «Ну ладно, давай будем вместе. Два раза в день купать ребенка не надо — простудить можно».
Теперь я наверстывал все, что раньше у меня перехватила Маша.
Не знаю, у всех ли отцов одна технология, но у меня в отличие от Машиной такая.
Воды в ванночку я наливаю сколько придется, но побольше. Маша — по точной мерке: сидящему Алешке до пупка.
Я сажаю парня на его собственное сиденье. Маша — на мяконькие пеленки.
Температуру воды Маша определяет локтем, я — носом: локти у меня чувствуют только кипяток.
Маша в воду пускает резинового утенка, я — пластмассовый пароходик. Во-первых, это приучает человека к профессии речника, а во-вторых, пароходик крупнее утенка и проглотить его нельзя никак. Можно совершенно безопасно намыливать Алешке спину, не заглядывая все время ему в рот.
Маша намыливает парня ладошкой, я — рогожной мочалкой, потому что мочалка все-таки мягче моей ладони.
Маша поливает из чайника, тоненькой струйкой, я — из кастрюли, водопадом. И Алешке это нравится больше. Когда на него так вот льются крутые потоки воды, он не кричит. Кричит немного позже. Маша говорит: «От этого». А я считаю, наоборот, кричит он потому, что я воду лить перестал.
В ванне Маша Алешку держит по медицинскому справочнику, а я по потребности — и Алешкиной и своей. Маша постепенно подливает горячую воду, а я холодную. После купания Маша с большим трудом закутывает Алешку в простынку, так он вертится, будто налим на крючке. Я просто опускаю руку, поддеваю его снизу, как экскаваторным ковшом, и он весь остается у меня между растопыренными пальцами. Пожалуйста, хочешь — сразу простынку сверху накидывай, хочешь — махровым полотенцем сперва ему спину протри.
Ну, присыпаем, где надо, и надеваем на него рубашонки мы оба, в общем уже одинаково.
Пока я в этот раз налаживал все для купания, разводил воду, раскладывал мыло, мочалку, простынку, чтобы иметь под рукой, Шура стояла рядом, держа голенького Алешку, и повторяла:
— Костенька, позволь мне. Ну позволь. Мне так хочется!
И мне вспомнилось, читал я у Марка Твена, как Том Сойер красил забор и как ребята старались выкупить у него это право. Я сказал:
— Если дашь мне сердцевину от яблока, купай.
А Шура, наверно, не читала Марка Твена и поняла мои слова как-то иначе.
— Обязательно сердцевину? Костенька! Да пожалуйста.
И плюхнула Алешку в ванночку, не боясь за свое нарядное платье. А я вовсе не вдумался в то, что она сказала, и ответил: — Ты должна мне принести еще дохлую крысу на веревочке.
Шура посмотрела испуганно:
— Нет. Этого, Костенька, никогда я не сделаю!
Но тут мой капитан забил по воде руками, брызги полетели по всей кухне, и Шуре пришлось искать Машин передник, чтобы не вымокнуть самой больше Алешки.
А парень тем временем расходился так, что даже я не смог с ним справиться, хотя в воду опустил уже, кроме пароходика и утенка, еще и верткий полосатый мячик, который ему подарила Шура. Алешка хватал по очереди все эти предметы и не совал, как полагается, в рот, а выкидывал прочь из ванны, давился радостным смехом и выкрикивал по-своему что-то похожее на «Полный вперед!». Определенно, за этот месяц он очень возмужал.
Прибежала Шура, давясь таким же смехом, как Алешка. И не успели ни я, ни он и глазом моргнуть, как Шура плеснула водою парню на голову и моментально ее намылила. Образовалась высокая шапка пены. Алешка очень любит купаться и ненавидит, когда ему моют голову с мылом — да это, наверно, так бывало и с каждым из вас, — и я потому откладывал «головомойку» на самый последний момент. Там уже кричи не кричи — все равно.
— Что ты наделала! — сказал я Шуре. — Откуда ты подвернулась? Теперь все пропало. Голову ему надо мыть после всего.
— Костенька! Да всегда головку моют первой! Что ты! Нельзя же потом грязной водой.
А сама знай себе взбивала пальцами пену все выше и выше.
— Вот мыло попадет ему в глаза, — зловеще сказал я, — тогда узнаешь!
И набрал полную грудь воздуха. Сейчас я услышу страшный Алешкин крик…
— Не попадет, — сказала Шура.
Непостижимо быстро нагнула Алешку одной рукой, ухватив его прямо за мордочку, а другой рукой смыла все, как будто ничего и не было. Алешка только успел выговорить «Бу-бу!» и вцепиться в резинового утенка, которого я успел ему подбросить.
— Ну вот и все, цыпа моя дорогая! Теперь давай, барбинчик, лапки мыть…
— Уйди. Пусти. Говорят тебе, он обревется. Хорошо, что я подбросил ему утенка, — сказал я, задетый за живое: почему не заорал Алешка? — Теперь надо спину мыть и всякие мелочи. Я сам. Пусти.
— Нет, теперь надо мыть ручки, — возразила Шура, — дай мне закончить.
Я знал, что мыть надо ручки. Маша делала все точно в такой же последовательности, как и Шура. Но у меня был разработан свой порядок. Своя система. Превосходная система. И потом: что же получается? Шура, посторонняя, совершенно захватила Алешку, а я — родной отец — только бегаю около ванны с полосатым мячиком и утенком.
— Откуда ты знаешь? Ручки, ножки… — с размаху сказал я. Мне хотелось в эти слова вложить только то, что касалось Алешки, того порядка, который в купании установил для него я. А получилось так, что я исподтишка кольнул Шуру: «У тебя же не было своих детей!»
Она сразу остановилась, как, бывает, останавливается в кино живая картина, когда вдруг прорвется перфорация. Мне показалось, что даже Алешка замер.
— Ну, не было, — сказала Шура, опуская руки и явно отвечая на не произнесенные мною слова. Туго повернула голову в мою сторону и улыбнулась. — Так я ведь женщина. Это я должна знать, — зажмурила глаза, как от едкого дыма. — Эх, Костенька, почему…
Руки у нее снова забегали свободно, намыливая Алешку. Он хохотал, как всякий человек хохочет, когда ему мягкой ладошкой намыливают живот. Он ничего не понял. А я недоговоренную Шурой фразу понял. И мне сделалось страшно неловко. Каким же образом Алешка мог бы стать сыном Шуры?
