Делая круг на посадку, низко прошел самолет с красным и зеленым фонариком на крыльях. Молодые тополя пахли медом. Под каблуками трещал песок.
У острова Молокова с буксирного парохода сбросили якорь, он шумно рассек воду. Прогрохотала с полминуты в клюзе якорная цепь. Потом зашипел пар, и все затихло.
Вдоль чугунной ограды по всей набережной стояло много людей — смотрели на реку. На движущуюся, живую реку можно смотреть, как на пламя костра, хоть всю ночь.
Мы прошли дальше. Спустились к воде. Енисей плескался в берег волной, что-то рассказывая. Мы зашли на понтонный мост. Он качался и сильно вздрагивал, когда на лязгающие железные стыки между понтонами накатывалась пятитонная автомашина с бутовым камнем, который везли на стройку. Тут было прохладнее. Над Такмаком, разве чуть-чуть полевее, зажглась белая, тихо мигающая звездочка.
— Костя, — сказала Маша, — давай как-нибудь на всю ночь уйдем из дому? Посидим над рекой. Подумаем. Поговорим. Посоветуемся с такой вот звездочкой. Костя, может быть, нам надо жить как-то быстрее? У меня столько разных мыслей. Костя, ведь ты и я совсем молодые! Ты скучал без меня?
Она зябко прижалась ко мне.
Навстречу ехал велосипедист. Я наклонился и поцеловал Машу в губы. Велосипедист позвонил.
Нам было все равно. Мы были одни.
Глава двенадцатая
Мальчик с пальчик
В каждой семье, наверное, кто-нибудь да уезжает. В командировку. Или в отпуск, куда-нибудь к Черному морю. В общем далеко и надолго. И чаще всего таким образом уезжают мужья. Жены — реже. Не беру в пример семью, как у Васи Тетерева, где не поймешь, кто кому отец, брат, муж, свояк, дочь или бабушка. У них пятеро сразу уедут, и то не заметишь, пожалуй, кто именно.
Женщинам, конечно, виднее, как, хорошо или плохо, когда мужья уезжают надолго. И очень радостно или нет, когда мужья, наконец, возвращаются. И это вообще происходит в доме, когда возвращается муж.
После того как мы поженились с Машей, один я никуда не уезжал; если плавали на теплоходе, так вместе. Теперь я понял, что такое, когда из дому уезжает жена. И что такое, когда она приезжает. И кто, по сути дела, является, как это пишут в анкетах, главой семьи.
Может, некоторые мужчины на меня и обидятся, но я прямо скажу: глава семьи — жена. И правильно, как я читал, что прежде на земле, у первобытных, существовал матриархат. Они, дикари эти, вовсе не дураки были. Понимали, что к чему.
Словом, без Маши был я похож, наверно, на электрон в обмотке динамо-машины, который хотя вообще-то без движения быть и не может, но все время крутится на какой-то одной короткой проволочке. А приехала Маша, включили рубильник, и я сразу двинулся вперед по большому рабочему проводу.
Все сразу стало ясным: куда идти, что делать. Короче говоря, в дом вернулась сила.
Шагаю на работу — мост вроде ближе к дому. Спущусь в кессон — потолок выше и машинным маслом воздух не пахнет. Окунусь в Енисей — вода теплее. Поспорю с Кошичем — я умнее. Зарплату получу — денег больше. В квартире пол не скрипит, чайник кипит быстрее, подушка мягче. В двухпудовой гире — пятнадцать килограммов, а то и меньше. Хлеб не черствый. Молоко не прокисшее. Ленька послушный. В кино показывают смешные комедии. Вечером подмигивают звезды на небе. Понтонный мост сильнее качается. Без конца звонят встречные велосипедисты. Вот что такое — Маша приехала!
Но по-настоящему счастливая жизнь развернулась, когда из Железноводска прибыла еще и Ольга Николаевна, совершенно здоровая. И по весу меньше на двести граммов. Хотя она и мечтала сбавить по крайней мере килограмма два.
Теперь не Алешка держал нас при доме, а мы старались удержать его при себе, потому что бабушка Оленька моментально утаскивала внука в свою квартиру.
Она прямо-таки в ужас приходила, что мы нарушаем в «режиме питания» какие-то правила, хотя, я уже говорил, Маша тоже любит действовать по инструкции, по книге «Мать и дитя». Маша с ней спорила. А я улыбался. Знал: за те полтора месяца, в которые управлял Алешкой я, парень так закалился, что никакие «режимы питания» теперь ему уже не повредят.
Без службы Маша побыла только до приезда бабушки. Должность Машина называлась длинно. А смысл этой должности — самая старшая по технике радиосвязи. Хочешь, носи китель и беретик с «капустой», хочешь, ходи в шелках. Маша редко надевала китель, предпочитала легкое ситцевое платье. А я говорил ей:
— Зря. В форме ты — не сказать, красивее, но определенно крупней, сильнее выглядишь.
Маша смеялась:
— Меня и так все радисты боятся.
Сам я Машу никогда не боялся. Так, как, бывает, другие мужья боятся своих жен. По возрасту я все же чуточку старше Маши, силы у меня больше раз в десять; зарплаты я получаю, пожалуй, вдвое, хотя Маша теперь инженер, а я просто рабочий. Словом, самостоятельность у меня полная. Но при всем этом… Ну, как вам сказать?.. В общем ничего не скажешь. А какая-то власть у Маши есть надо мной. Она, может быть, и не знает, а я знаю.
Я сейчас все время говорю о Маше, хотя даже главу эту назвал «Мальчик с пальчик», имея в виду Кошича. Но попробуйте не говорить о Маше, когда сейчас только ею голова моя и занята! Вот что значит сорок три дня побыть одному!
А с Кошичем вот какие дела получились.
Накануне выдачи заработной платы, под вечер, мы с Васей Тетеревым зашли к нему поглядеть, как он живет, хотя сам Кошич не приглашал нас ни разу. Просто гуляли и зашли.
Светлая, чистая комната. Две койки с никелированными спинками. Радио. Цветы. Мадаполамовые занавески. Графин с водой. Стаканы с алмазной гранью.
Но при всей этой благодати в комнате и позор: дым столбом, в стаканах окурки плавают, по одеялам словно бы зыбь от ветра прошла. Смятые газеты на полу валяются…
В светло-грязной комнате человек шесть парней, нам незнакомых, сидят кто и где попало. Кошич стоит у стола. В руке целая пачка рукописных листков. Читает нараспев. И я подумал: «Хоть бы раз намекнул нам парень, что стихи пишет. Стесняется! Тумарк Маркин, например, как тень ходит за каждым, кто только чуть согласится его инсценировку послушать».
Раньше, в теперешних годах Кошича, я как-то мало разбирался в поэзии. К стихам, правду сказать, Шура меня приучила. Своим превосходным чтением. Дала мне первый толчок. Ну, Маша, понятно, продолжила. Уже в глубину. В красоту.
Но все это сейчас я к тому рассказал, что прямо-таки с радостью приготовился послушать Кошича. Наверно, стихи о Красноярске, о Енисее, о том, как мы строим мост, о дружбе, о любви, душевные, красивые стихи, с новыми, звонкими словами.
Кошич сперва было замялся, остановился. Но потом все же стал дальше читать.
И я тут сразу забегу вперед: оказалось, читал он не свои, а присланные ему друзьями, списанные от руки, стихи поэта Жужжина, о котором не знаю, как вы, а я почти ничего не слыхал. Стихи были написаны от руки потому, что Жужжин пока читал их только где-то в клубе, а в печати они еще не появлялись.
Были стихи замечательные, умные, горячие, я бы сказал, прямо-таки музыкальные; строчки крепкие, стальные; слова как гвозди.
Короче говоря, я тут же признал бы Жужжина за самого лучшего поэта и после стал бы читать только его одного.
Но таких стихов было маловато. А в остальных словесное месиво. Вроде и красиво, а такой мысли нет, чтобы за сердце, за душу тебя тронула.
И это еще ничего. Но встречались стихи и вовсе странные. Я бы здесь привел их целиком, но память на рифмы у меня не цепкая. А суть — как раз то самое, чем любил сам Кошич у нас щеголять. Начальство «зажирело», забюрократилось, пережитки капитализма, как осьминоги, нас оплели и душат, а мы стесняемся об этом говорить и вообще плохо понимаем, что такое правда. Словом, только он один, Жужжин, как потайной фонарик, светит, и то вот-вот иссякнет даже у него заряд в батарейке.
У Кошича лицо горит вдохновением: вот это поэзия! Другие ребята сидят молча, с отзывами своими не очень торопятся. Тут действительно подумать надо.
А Вася Тетерев при всей своей деликатности сразу:
— Я думаю, напрасно Кошич нахваливал эти стихи. Я тоже читал кое-что из Жужжина. И Дина читала. Мне кажется, Дина правильно определила диагноз: у Жужжина глисты. Потому он и зубами скрипит.
Ну, и я прибавил:
— По-моему, Жужжин — летучая мышь. Она хотя и на крыльях, но все равно мышь, а не лебедь. И при солнечном свете она ничего не видит. Летает только по ночам, когда действительно ползают лишь червяки да мокрицы. А днем она спит, висит вниз головой на чердаке или в какой-нибудь пыльной щели.
Надо было видеть, как тут взвился Кошич, как он закричал на меня с Тетеревым, что мы ничего не понимаем в стихах, в общественном назначении поэзии, которая всегда была и будет вечевым колоколом.
— Если бы все так, как Жужжин, — кричал он, — всякую мерзость и грязь вскрывали, мы бы тогда скорей к коммунизму пришли! Вон комендант в общежитии на стирке постельного белья «зарабатывает», каждый месяц в карман себе кладет. Это Барбин не видит. Комендант — орел! Комендант — лебедь! Или Виталий Антоныч. Сколько раз он на работу на казенном грузовике приезжал! Легковой ему не положено. На такси — свой карман бережет. А ножками топать не хочется. Грузовик что, рейс из карьера запишут. Поди проверь! А кому проверять положено, тот тоже на грузовике ездит.
