Тут же в зале гостиницы группа моряков с затонувшего вчера португальского судна. Совсем недалеко от Кадикса, в 70 милях, оно столкнулось с итальянским судном, которое на всех парах уходило от немецкой подлодки. Все спаслись, испано-негры, испанцы, негры… Из разговора с португальскими моряками:
– Воюете?
– Заставили. Кто идет на войну, тот готовится к ударам, – это такая португальская пословица. А мы не готовились. Англия и Франция заставили… А как французские газеты врут о португальском «энтузиазме»!
Моряки рассказывают, как несколько дней тому назад они наблюдали у северных берегов Испании потопление колумбийского парусника, который перевозил лошадей и скот. Люди спаслись, скот погиб. Жалко, жалко было тонущих лошадей и быков.
И опять разговор возвращается к «Эмилии». Сын капитана показал немецкому офицеру, где сахар, масло, сухари… Немцы забрали все, а испанцу офицер дал коробку папирос. Первый выстрел с подлодки был холостой – остановить только. Это несколько успокоило моряков, которые в первый момент перепугались до-смерти, считая, что пришел последний час. После выстрела сразу повернули, все показывали и всячески помогали уничтожению своей «Эмилии».
Немец все повторял: «Хорошее судно, капитан, хорошее судно».
– Насмехался?
– Нет, зачем: просто, как моряк моряку говорил. Корабль у нас был действительно хороший – исправный, совсем новый…
– Говорят, что около Канарских островов три больших подлодки. Но пришедшим туда после нас греческому и северо-американскому судам тамошние власти говорили, что «Эмилия» разбилась о скалы, чтобы не портить коммерции.
Ученый французский морской офицер де-Мерлиак издал в 1818 г. книгу под названием: «О свободе морей и торговли, или историческая философическая картина морского права»{23}. Книга насквозь реакционного автора, жестоко осуждающего не только якобинцев, но и директорию, читается с большим интересом в свете нынешней мировой войны. Спустя каких-нибудь три года после того, как коалиция, под руководством Англии, вернула трон французским Бурбонам, автор-легитимист делает следующее признание: "К англичанам можно применить то, что Макиавелли[282] говорил о венецианцах: их мирные трактаты еще более гибельны для их соседей, чем подвиги их армий". По поводу того, что англичане всеми средствами блокады преграждали подвоз съестных припасов во Францию во время войны с революцией и Наполеоном, де-Мерлиак пишет: «Я полагаю, что бичи, подобные чуме и голоду, находятся в руках бога: он один может обрекать им народы. И я думаю, что делать из этих бедствий оружие войны – значит действовать против всех законов, божеских и человеческих… Стремиться продлить у целого народа, в обширном королевстве, ужасы голода, – это нужно признать наиболее чудовищным злоупотреблением, какое можно сделать из силы; это значит попрать международное право и долг человека и христианина: таково, однако, было по отношению к нам поведение великой Британии… Иначе, какова была бы разница между европейцами и каннибалами Южного моря».
Сегодняшние де-Мерлиаки говорят совсем иным языком о той блокаде, которой Великобритания, при содействии Франции, подвергает Германию. На вопрос о разнице между европейцами и африканскими каннибалами приходится ответить, что просвещенные европейцы располагают такими орудиями каннибализма, о которых несчастные людоеды Африки не могут мечтать.
Ко мне в гостиницу зашли два испанских синдикалиста. Один говорил чуть-чуть по-французски. Толковали о войне, о высылке, об испанской полиции. Синдикалисты жаловались, что испанец плохо поддается организации. На том простились. По их, совсем еще свежим, следам ворвался ко мне шпик. «Они хотели денег». Я сразу не понял. Тогда он протянул лапу, стал делать хватающие движения пальцами, повторяя вопрос, брызжа слюною. Им владели одновременно две тревоги: приходили враги – он проглядел! – приходили за деньгами и, может быть, получили, а он не получил, он прозевал, он остался не при чем. Он был похож на ограбленного. Я прогнал его, объявив, что мне нет дела до того, сколько именно часов он согласен посвящать своим обязанностям, что впредь я буду выходить, когда найду нужным. Шпик маячит теперь перед окнами гостиницы и, сопровождая меня, соблюдает дистанцию. Он не посвящает меня более в тайны исторических памятников и собственной биографии. Мы с ним попросту незнакомы. Так разбилась одна дружба.
XIII
8 декабря. Сегодня здесь большой праздник – Inmaculada – Непорочной, покровительницы Кадикса и испанской армии, точнее, пехоты, – ибо Inmaculada почему-то специализировалась на инфантерии. По этому поводу вчера в двух казармах были закрытые бои быков.
Сегодня в церкви монсеньоре говорил об этапах испанской истории, доказывая специальное вмешательство Непорочной во все критические моменты. Результаты, однако, более чем сомнительные.
По поводу приверженности испанцев к католической церкви. Благочестие нимало не помешало, однако, Карлу III в 1767 году беспощадно расправиться с иезуитами. В телегах их доставили со всех концов страны сюда, в Картахен, неподалеку от Кадикса. По пути они терпели жесточайшие лишения, никто не хотел их принять, многие из них вымерли. Из Кадикса их отправили прямехонько к святейшему отцу, в папскую область. Целью католичнейшего (tres catolique) испанского правительства было заграбастать богатства ордена. Благочестие, как и благодушие, прекращается там, где дело заходит о чистогане.
Прибыл из Fernando Poo (на западном берегу Африки, подле Мозамбика, недалеко от Канарии, – это остаток испанских колоний) пароход «Cataluna». По пути пять человек умерло от желтой лихорадки (умерших – в воду), 42 больных на борту. Судно более походит на госпиталь. В Fernando Poo теперь много немцев из Мозамбика. Население увеличилось с 7.000 до 10.000. Местность нездоровая – лихорадка. Чиновники и солдаты получают двойное жалованье.
Эпидемии вообще свирепствуют на пароходах, которые теперь не дезинфицируются: время дорого. Время дороже пароходов. Не только медицинский, но и технический досмотр не ведется. Вчера потонул возле Канарии большой торговый пароход Общества Penidion. Спасено 18 человек экипажа, остальные (человек 20) благополучно погибли. Компания вернет себе стоимость парохода (застрахован!), а людей и чужой товар выпишет в безубыточный расход. Война упрощает отношения и расчеты.
Вот я видел сарсуэллу в новом большом театре. Труппа приехала из Севильи на гастроли. Совсем хорошая труппа. Сарсуэлла, о которой сообщают все путеводители, как об испанской национальной особенности, всего-навсего оперетка, только короткая и немножко наивная, даже при ненаивных фабулах. Королева выбирает себе фаворитов, а по истечении месяца предает их казни, – не египетская королева, а испанская, которая носит модные наряды. Министры – они очень хороши, особенно военный, с большим животом и перьями на треуголке – шокированы таким образом правления и хотят подать в отставку. «Мы монархисты, – поют они речитативом, – но, в конце концов, так можно предпочесть республику». Королева выбирает на сей раз садовника, а капитан, придворный кадет – очень приятный тенор, – любит ее безнадежно. Но и королева томится тайно по капитану. Садовник уходит восвояси (бедняга уже тосковал по своей голове), а королева сочетается с капитаном и отказывается от престола, что доставляет и ей и всем большое удовольствие, – особенно военному министру в красном мундире с бабьим животом. Есть речитативы, диалоги, стихи, романсы, дуэты, скоморошество и лирика, – словом, оперетка, примитивнее парижских и в очень негрубом исполнении. А, главное, коротко. За вечер дается три, иногда четыре funcion (представления). Можете взять билет на одно представление или на все четыре. Просидев час в театре, уходите без оскомины и без досады. Захочется ли вернуться, это уж вопрос особый.
XIV
16 декабря. Суббота. В борьбе с Наполеоном Кадикс сыграл большую роль: здесь укрылись кортесы, политическое средоточие национальной обороны. Тогдашний прусский представитель в Мадриде, полковник Шепелер, в своей «Истории испанской и португальской революции»{24}, такими высокопарными словами говорил о значении Кадикса: «Как система мира связана с Сириусом, так и судьба Европы и, может быть, всего земного шара связана с Кадиксом… Надежды европейских тронов и народов перенесены в уголок крайнего запада». В то самое время как кортесы назвали городок под Кадиксом именем Сан-Фернандо, в честь своего короля, этот последний всячески угождал захватившему его в плен Наполеону, чурался народного движения, пил за великого императора и стремился породниться с ним. В конце концов, Фердинанд вместе со своим ничтожным отцом «добровольно» отрекся от престола, выговорив себе от Наполеона приличную пенсию. Опасаясь за свою драгоценную жизнь, Фердинанд призывал верных испанцев оставить его в покое, признать Жозефа Бонапарта королем и не предпринимать никаких безрассудных шагов сопротивления. И вот этот пленник Наполеона, этот униженный содержанец, которому стоявшие за кортесами народные массы вернули трон против его собственной воли, начинает свою королевскую карьеру с того, что обвиняет кортесы в узурпации своих наследственных прав. С пути, из Валенсии, не доехав даже до Мадрида, он громит узурпаторов, которые осмелились назвать армию и государственные учреждения национальными, тогда как им надлежит называться королевскими. Он отказывается признать конституцию 1812 года и приступает к разгрому либералов, доставивших ему трон. Монархические историки находят для этой политики поистине великолепное оправдание: «Как, – восклицают они по адресу либералов, – вы хотите ограничить власть того самого монарха, ради которого страна, под руководством кортесов, пролила столько крови!».
