– А кто, кстати, у вас военный министр теперь?
– Военный министр? Да… военный министр – генерал Лукэ, да, конечно, он…
– Хуан Бельмонте. Какая у него ступня (подробности). Это торреро, который может в последний момент плюнуть на быка. Для чего? Зачем? Чтобы показать, что у него горло не пересохло от волнения – высший признак самообладания! Галстуки Бельмонте! Шляпы Бельмонте! Испанцы стригутся под своих фаворитов – aficionados. Есть плешивый торреадор – полунегр, – его партизаны бреют голову. За последнее время все это не ослабевает, а усиливается. Король останавливает автомобиль, чтобы приветствовать торреадора. Богачи ему покровительствуют. В свою очередь и Бельмонте покровитель: через него хлопочут. Секретарь министерства собирается за него выдать дочь. Если в Испании есть справедливость, так в торрео. Даже сторонники свищут фавориту, если он не в ударе, и, наоборот, аплодируют противнику… Не едят, не пьют, закладывают платье, чтобы посетить торрео. Как жаль, что теперь не temporada{20} и вам не удастся повидать Бельмонте. Я не заражен нашей национальной страстью, но Бельмонте действительно феномен.
– У нас все думают, что после войны будут большие перемены. В чем? Во всем. А так как для Испании возможны перемены только к лучшему, – к худшему некуда, – то испанцы доверяют этим переменам и ждут их. Может быть, сильные станут слабее, а слабые сильнее. Но я этих надежд не разделяю. Я пессимист".
X
Ауто-да-фе удосужились отменить, а бой быков сохранили. Между тем в бое быков не многим меньше варварства, чем в сожжении ведьм. Борьба за отмену боя быков насчитывает столетия. В начале девятнадцатого века (1805 г.), во время борьбы с Наполеоном, Карл IV[277] запретил «наконец» бои быков. Французский автор Бургоен писал в те времена по поводу запрета: «Эта мужественная реформа делает честь правлению Карла IV и свидетельствует о мудрости его первого министра. Все и вся будут, без сомнения, в выигрыше от этого: промышленность, земледелие и нравы»{21}. Но гроза великой революции стихла, и бои быков нашли свою реставрацию – одновременно с тем, как коронованные быки возвращали себе европейские троны. И теперь, 111 лет спустя, от «мужественной реформы» не осталось и следа.
Как филистеры склонны верить в отвлеченный прогресс! И как медленно тащилась в прошлые века его несмазанная телега! Единицы или группы достигали поразительных высот уже в древнейшие времена. А массы?..
Мальчики Мурильо, босоногие оборвыши, искатели вшей. Они и сейчас те же: сквозные дыры, грязные носы, вши в черных волосах. В 1680 г. – последнее публичное ауто-да-фе на Plaza Mayor в Мадриде. Балконы ломились от жадных зрителей. В благочестивой Севилье была сожжена женщина ровно 100 лет спустя, в 1780 г., следовательно, за девять лет до Великой Французской Революции.
Очень-очень медленно движется скрипучая телега прогресса, особенно в Испании, которая больше, чем какая-либо другая страна, живет вчерашним днем. Католицизм долго был знаменем в борьбе с сарацинами и крепко въелся в нравы. Инквизиции нет, на кострах не сжигают, но в Кадиксе есть газета («El Correo de Cadiz»), на которой значится: con cenzura, т.-е. выходит под церковной цензурой. Благочестивая газета печатает по поводу дороговизны статью, в которой укоряет дорогих сограждан в том, что они больше интересуются ценою баранины, чем спасением души (la Salvacion de nuestra alma). Это обличение превосходно звучит в дни великой людской войны, когда у самых католических народов человеческое мясо стало много дешевле баранины. Бедная католическая душа, которую заставляют нюхать иприт и накрывают сверху снарядом в 50 пудов весом. Но на этот счет вы тщетно бы стали искать сведений в испанских газетах. Кадикские поступают особенно находчиво – они вообще ничего не сообщают о войне, как будто бы ее не существовало. В конце концов, воюют далеко за Пиренеями, и французская пальба не заглушает звуков мессы. Когда я обращал внимание туземных собеседников на полное отсутствие военных бюллетеней в самой распространенной кадикской газете («El Diario de Cadiz»), мне отвечали удивленно: «Неужели! Не может быть!.. Да, да, действительно». Значит, раньше не замечали.
В 1777 г. будущий французский полномочный министр при Мадридском дворе Бургоен в качестве секретаря посольства въезжал в Испанию на шести мулах. Он написал об этой стране большой труд, который выдержал четыре издания. Первое вышло в год Великой Французской Революции. Посол старой Франции отнюдь не лишен наблюдательности. Его труд и сейчас выше того, что пишут об Испании иные лощеные французские академики. Во всяком случае Бургоен читается с интересом, особенно, если человек случайно застрянет в Кадиксе, ожидая парохода на Нью-Йорк. «С того времени как Европа цивилизовалась с одного конца до другого, – читаем мы во втором томе, – обитателей ее надлежит скорее распределять по профессиям, чем по нациям. Так, отнюдь не все французы, не все англичане и не все испанцы походят друг на друга, но лишь те из них, которые внутри каждого из этих трех народов получают примерно одинаковое воспитание и ведут примерно одинаковый образ жизни. Так, все их юристы сходны по своей приверженности к форме и страсти к кляузе; все их эрудиты сходственны своим педантизмом; все их коммерсанты – своей жадностью, все их матросы – грубостью, придворные – гибкостью». Этими словами Бургоен хочет опровергнуть ходячее представление об Испании, как о совсем особенной фантастической стране.
Но Бургоен умеет подмечать и действительные национальные особенности, ища их корней в истории. «В ту эпоху, – говорит он, – когда Испания играла столь великую роль, когда она открывала или завоевывала новый мир или, не довольствуясь господством над значительной частью Европы, возбуждала и потрясала другую ее часть своими интригами и военными предприятиями, в эту эпоху испанцы пропитались той национальной гордостью, которая излучалась из их внешнего обихода, из их жестов, из их слов». Времена владычества и мощи Испании были уже и для Бургоена прошедшими временами; но они оставили свой след в национальном облике страны: «Испанец XVI столетия исчез, но его маска осталась. Отсюда эти черты гордости и важности, которые отличают его еще и в наши дни».
Французский посол оспаривает мнение, будто леность является отличительной чертой всего испанского народа. Он ссылается на оживленную деятельность, которая господствует на берегах Каталонии, в королевстве Валенсии, в городах Бискайи, «всюду, вообще, где промышленность находит поощрение». Вспоминаются слова Депре, что 15 испанских служащих управляемой им конторы делают ту же работу, что и 15 французов; но в то время как для этих последних достаточно трудовой дисциплины, испанцев нужно уметь заинтересовать или увлечь соответственным обхождением.
XI
Кадикс – весь в прошлом еще в большей степени, чем Испания в целом. Это не так чувствуешь, пожалуй, в порту и на улицах – время войны все же исключительное время и для Кадикса, – как в книжных магазинах и особенно в главной библиотеке Кадикской провинции. Старое здание, с холодными, влажными ступеньками, с некрашеными досчатыми полами, без солнца и без посетителей. Единственный библиотекарь и единственный сторож насчитывают совместно не менее полутораста лет. История библиотеки как бы оборвалась в первой четверти прошлого столетия. Совсем ничтожное количество книг более позднего времени. За последние 10 – 20 лет нет почти ничего, кроме бюллетеней официальной статистики, да и то разрозненных. Зато немало старых фолиантов, книг XVIII века и более ранних. Во всем книгохранилище одна немецкая книга, десятка два французских, зато много латинских.
Сторож приносит мне по спискам книгу за книгой, и уж один внешний вид их свидетельствует, что их давно не касалась человеческая рука. Это все преимущественно старые работы по истории Испании и, в частности, Кадикса. Здесь в первый раз мне посчастливилось убедиться на опыте, что книжный червь не есть только образное выражение. Большинство тяжелых томов, отпечатанных на старинной доброкачественной тряпичной бумаге, методически изъедено ученым червем, которому жители Кадикса предоставили достаточно широкий срок для работы. И какой искусной работы, какой точной, какой педантической! Цилиндрические ходы сложными кривыми поднимаются вверх, спускаются вниз. В зависимости от направления хода, отверстие имеет на странице круглую или эллиптическую форму. Читателю эта работа загадывает головоломные загадки, особенно когда червь унес с собою цифру или часть собственного имени.
В библиотеке тихо. Сквозь стены почти не доносятся звуки извне. Часы библиотечные стоят – с какого времени, не с середины ли прошлого столетия? Шпик сидит за тем же деревянным столом и сосредоточенно отплевывается. Наконец, он не выдерживает ученого томления. Из соседней комнаты раздается хриплый шепот: шпик беседует со стариком-сторожем. Шепот отвлекает от книги, я слышу: «Hombre de la ciencia… en-cy-clo-pe-dis-ta»… К кому на сей раз относятся вещие слова: к поднадзорному или все к тому же Мауре? Но шпик скоро уходит на крыльцо курить, – становится совсем тихо. В этой особой библиотечной тишине ухо ловит работу книжного червя.
