Кмитич вошел, снял мокрую шапку, стряхнул капли и окинул взглядом комнату. Она была обставлена довольно просто: в углу, слева от двери стоял крепкий продолговатый дубовый стол, покрытый белой, расшитой синим орнаментом скатертью, а вдоль стен вытянулись широкие, с резными спинками скамейки. У стены справа, за печным выступом красовалась большая кровать.
На одной из выбеленных мелом стен висел деревянный крест с вырезанной фигуркой распятого Христа. Домочадцы, если они и были, не подавали признаков жизни. «Тоже правильно, — отметил про себя Кмитич, — осторожность превыше всего в наше время».
— Вы переночуйте в веске да уезжайте поутру, — говорил дед Алесь, сам ставя на стол глиняные кварты и огромную мутную бутыль с брагой, — выпейте, согреетесь.
Кмитич стоя выпил, утер рукавом губы.
— Эх, добрый у вас, дед, напой!
— У нас говна нигде нет, — ответил дед Алесь, и Кмитич засмеялся такой местной святой простоте.
Но Елена не улыбалась.
— Вы говорите, мы проехали Казимир?
— Точно. По центральной улице.
— Не были мы там, дед Алесь.
— Неужто нам нечисть и впрямь глаза ослепила? — усмехнулся Кмитич. — Не видели мы никакого города. Через пустырь какой-то ехали. Скорее всего — высохшее болото.
— Аккурат по этой дороге приехали, что идет от центральной улицы. Что? Никого там не увидели? — дед Алесь как-то недобро усмехнулся. — Так там уже Чернов побывал. В пятьдесят шестом город казаки Ивана Золотаренко захватили. Тоже лютовали, но город хотя бы не вымер. Потом казаки частью вернулись на Русь по приказу Хмельницкого, а частью перешли на нашу сторону. Тышкевич город занял. И вот Чернов пришел. Два дня громыхало все. Тышкевичу досталось добра! Ушел он на запад, потеряв многих. Чернову тоже досталось, видимо, поэтому он всех жителей, что оставались, согнал в церковь да взорвал. Взорвал и все остальные оставшиеся каменные будынки, чтобы в них Тышкевич более не сидел и не стрелял из окон.
Елена и Кмитич недоуменно переглянулись.
— Стало быть, те самые заснеженные сопки — это все, что осталось от домов и самого города? — удивился Кмитич. — А где же люди, где хоть развалины домов?!
— Говорю же вам, все пожгли. Там даже кирпичи плавились и рассыпались от огня. Дома деревянные сгорели, печи рухнули, каменные дома — взорвали, пушками разрушили. Ну нет больше города! — дед Алесь выкрикнул последнюю фразу, словно разозлившись на Кмитича и Елену. Он тут же как-то обмяк, перекрестился и тихо произнес:
— Шестнадцать годков прожил город всего-то. И вот же как Бог дал! Ведь именно в шестнадцать годков скончался и польский королевич Зигмунд Казимир, в честь которого королева и приказала заложить город.
— Зачем же Бог так несправедлив с нами? — нахмурившись, спросил Кмитич.
— Бог на небе, — горестно усмехнулся дед Алесь, — а дьявол на земле! Это его, рогатого, злые шутки.
Желваки заиграли на лице Кмитича.
— Для московитов здесь один только дьявол. Это я. И я им отомщу. Страшно отомщу, дед Алесь. Все будут гореть в огне, как Казимир-город.
Лицо Елены побелело. Она, до этого сидя у стола, встала и спросила каким-то бесцветным голосом:
— Давно это было?
— Что?
— Расправа над Казимиром?
— Нет, три дня тому назад. Эти головорезы постояли там до ночи и поутру ушли.
— Куда?
— Может, на Рогачев. По той дороге пошли, по крайней мере. Теперь и там гамон устроят полный.
— Много их? — спросил Кмитич. На его лице заиграли желваки. Было видно, что он готов хоть сейчас пуститься в погоню.
— Думаю, человек под тыщу будет. Хотя у них тут много людей погибло, когда Тышкевича из города выбивали. По тому, как хоронили, насчитали мы могилок восемьдесят, не меньше.
— А сам Тышкевич жив? — спросила Елена.
— Так, может, и его убили. Кто знает? Небольшой отряд к западу отступил. Вот все, что знаю, — дед Алесь развел в стороны руки и тоже залпом выпил, — вот, паны ясновельможные! Был город, и нету боле! Отомстите за него, Христом Богом вас прошу. Чернов — нехристь, он есть дьявол во плоти человека.
«Посмотрим, чей дьявол окажется сильней», — подумал Кмитич, сжимая кулаки.
— Дед Алесь, — спросил Кмитич так, словно вспомнил что-то, — у тебя есть бумага и чернила?
— Имеется, — ответил хозяин хаты.
— Мне нужно срочно написать три письма. Можешь пообещать, что отправишь их?
— Отправить могу, — усмехнулся дед Алесь, — а вот пообещать, что дойдут, — нет. Сейчас всякое на дорогах бывает.
— Ну, хотя бы одно их трех писем точно дойдет.
— А кому письма?
— Одно королю Речи Посполитой Яну Казимиру. Два других — Михалу и Богуславу Радзивиллам.
— Ого! — дед удивленно округлил глаза. — Серьезные листы писать вздумал, пан полковник.
— Да, батя, серьезные! Очень!..
* * *
Переночевав в веске, отряд на рассвете тронулся дальше. На востоке небосвод окрасился лилово-розовым светом.
— Как красиво! Нарисовать бы! — выдохнул один из всадников где-то за спиной Кмитича. Полковник оглянулся. То был Василь. Лира все еще висела за его спиной. С этим инструментом этот боец-лют, похоже, не расставался никогда.
— Умеешь рисовать? — спросил его Кмитич.
— Когда-то умел. Сейчас… не до того.
— Верно, сейчас не до того, — кивнул Кмитич и отвернулся. «И все-таки где-то я его раньше встречал, — думал Кмитич, — не только глаза знакомые, но и голос». Кмитичу тоже понравились насыщенные краски восхода, но такое юношеское восхищение красотой восходящего солнца идущего в бой партизана глубоко тронуло оршанского князя.
В это время в свои права вступал первый весенний месяц сакавик. Солнечные лучи грели все сильнее с каждым днем. Снег темнел, коченел и таял, дороги и тропы превращались в жижу и топь. Но партизаны радовались этому.
— Это нам на руку! — говорила Елена. — Чернов тащит четыре пушки. С таким грузом мы его догоним, обгоним и устроим засаду.
Легко вооруженные мушкетами и саблями, с небольшими заплечными мешками, партизаны, в основном люди молодые, думая о предстоящей схватке с карателями, которым жаждали отомстить за кровавую расправу над Казимиром, шли бодро, изредка перебрасываясь друг с другом короткими фразами. Однажды по дороге попалась увязшая в грязи пушка с поломанным колесом. Вокруг нее в мокрой земле можно было разобрать отпечатки многих следов конских копыт и сапог.
— Смотрите! Они бросили пушку! Не стали чинить колесо! — партизаны обступили орудие.
— Нам оно тоже ни к чему, — отвечал Кмитич, — нам хватит тюфяка.
Картечницу-тюфяк тащили уже не на санях, которые оставили в лесу, а на трех лошадях. Для удобства транспортировки этой легкой пушки Кмитич придумал разборный лафет.
