— Конечно. Я поймаю такси, а ты постой здесь минутку.
Глядя вслед торопливо уходящему Майкельсону, он скользнул взглядом по окружности площади, где обычные уличные торговцы разложили обычные сувениры. Скорее привычка, нежели любопытство, заставила его пройти вдоль ряда потрепанных одеял, быстро осматривая товары и отвергая как очередной хлам.
Ну, не весь, но почти весь. Может, ему здесь повезет. Его взгляд привлекли абсолютно потрясающие украшения из меди и бронзы. Ничего подобного он никогда не видел. Змеи, орлы, узоры из звезд. Металл, конечно, неправильный, но мастер, несомненно, выбрал его из-за дешевизны, и его легко будет уговорить перейти на золото. Он взглянул на владельца товара и увидел молодую индианку, которая, стоя на коленях, нанизывала бусины на нить.
— Кто это сделал? — спросил он, подавляя охватившее его возбуждение до уровня легкого любопытства.
Она подняла на него взгляд:
— Мой муж.
— Правда? Они мне очень нравятся. У него есть торговый агент?
Похоже, она не поняла, что он имел в виду.
— То есть… кто-нибудь еще продает эти украшения?
Она покачала головой:
— Здесь лежит все, что он сделал. Когда он сделает еще, я их тоже продам.
Он услышал, как его издалека окликает Майкельсон. Дерматолог бежал к нему через выложенную мрамором площадь:
— Грант, я остановил такси!
Грант лишь отмахнулся:
— Встретимся позже, Дэвид, хорошо? У меня кое-что наклевывается.
— И что ты нашел?
Майкельсон попытался взглянуть мимо него на одеяло, но Грант развернул его к такси — возможно, грубее, чем требовалось. Майкельсон на секунду остановился, поправил одежду и раздраженно пошел к машине. Ну и пусть.
Улыбаясь, Грант повернулся к индианке. И слова замерли у него на языке, когда он увидел, что она делает с только что изготовленными бусами.
Она сделала из бус петлю — яркую, разноцветную петлю — и накинула ее на шею маленькой коричневой кукле.
Он сразу узнал эту куклу, ее жесткую сушеную плоть и пронзенные гвоздиками конечности, яблочные щеки и зубы из риса. На одеяле валялся крест, с которого женщина ее сняла, — рядом с украшениями, внезапно словно утратившими важность.
Пока он стоял, замерев и онемев от неожиданности, она поднесла болтающуюся в петле куклу к губам и изящно, обнажив кривоватые зубы, оторвала кусок ноги.
— Что… что… — Грант обнаружил, что не в состоянии спросить то, о чем хотел узнать. И, замерев под ее взглядом, пробормотал: — Что вы хотите за все эти украшения?
Она дожевала и лишь потом уточнила:
— За все?
— Да, я… хотел бы купить их все. Я даже хочу купить больше, чем здесь есть. И хочу договориться о цене, если можно.
Женщина проглотила мясо.
— Мой муж создает то, что у него в душе. Он превращает сны в металл. И он захотел бы увидеть ваши сны.
— Мои сны? Что ж, ладно, я скажу ему, что именно я хочу. Я мог бы с ним встретиться, чтобы все обсудить?
Скво пожала плечами. Она терпеливо ослабила петлю и сняла ее с куклы, снова расправила ее на кресте и прихватила гвоздиками три оставшиеся конечности, затем убрала в мешок на поясе. Потом наконец-то встала, свернула одеяло со всем товаром, сунула сверток под руку.
— Идите со мной, — сказала она.
Он молча последовал за ней, охваченный чувством, будто шагает под уклон, теряя равновесие на каждом шагу и едва поспевая за индианкой. Она была его проводником через этот раскаленный душный город, сквозь толпы людей в драной одежде, с темной и красной кожей. Грант снял пиджак, ослабил галстук и ковылял следом за индианкой. Казалось, будто она уменьшается где-то вдали; он терял ее, терял себя, растянувшись в тонкую нитку бус, бисерин пота. Пота, капавшего в сточные канавы Арнольдсбурга и предлагавшего жаждущим лишь соль…
Но в какой-то момент, когда женщина обернулась и увидела, как ему плохо, она протянула руку, и он вдруг оказался рядом с ней, возле металлической двери. Она толкнула ее и открыла проход. Внутри было прохладно и темно, если не считать трепещущих огоньков свечей, окаймлявших по бокам лестницу, ведущую куда-то вниз. Грант пошел за индианкой, думая о катакомбах, о рядах иссохших мертвецов, которые ему как-то довелось увидеть в испанской Флориде. Здесь пахло пылью, и откуда-то издалека доносился стук молотка. Женщина открыла еще одну дверь, и внезапно стук раздался совсем рядом.
Они вошли в мастерскую. За железным столом, заваленным кольцами проволоки, обрезками металла и паяльными лампами, сидел мужчина. Женщина вышла и закрыла за собой дверь.
— Добрый день, — сказал Грант. — Я… я большой поклонник ваших работ.
Мужчина медленно повернулся, и металлический стул заскрипел под его весом, хотя ювелира и нельзя было назвать крупным. Кожу он имел очень темную, как и коротко подстриженные волосы. Лицо казалось мягким, словно вместо щек у него были замшевые мешочки, но глаза смотрели твердо. Он поманил Гранта.
— Идите сюда, — пригласил он. — Вам нравятся мои поделки? А что в них вам нравится?
Грант подошел к столу, испытывая трепет. Образцы украшений валялись на нем повсюду, но сделаны они были не из меди или бронзы. Большая их часть оказалась из серебра, и они поблескивали, как лунный свет.
— Стиль… И их… сущность.
— А что вы скажете про это? — Индеец взял со стола большого орла с распростертыми крыльями.
— Он прекрасный… почти живой.
— Это символ свободы. — Индеец положил орла. — А как вам такое?
Он дал Гранту прямоугольную табличку с вырезанным рисунком — необычным, но почему-то знакомым. Несколько горизонтальных полос, а в нижнем правом углу квадратная вставка, и в этом квадрате венок из тринадцати звезд.
— Прекрасно, — ответил Грант. — Ваши работы превосходны.
— Я имел в виду другое. Вам знаком этот символ?
— Я… Кажется, я его где-то уже видел. Что-то старинное индейское?
Индеец улыбнулся. Снова золотые зубы, перекинувшие мостик между Лондоном и Арнольдсбургом, напомнившие Гранту о мученике из вяленой говядины, дикарском Христе.
— Это не индейский символ, — сказал он. — Это символ для всех людей.
— В самом деле? Что ж, я тоже хочу донести его до всех людей. Я торгую ювелирными изделиями. И могу сделать так, что их увидят очень много людей. Я могу сделать вас очень богатым.
— Богатым? — Ювелир отложил табличку. — Многие индейцы и так богаты. У племен есть столько земли и фабрик, сколько они хотят, — не меньше, чем у вас. Но нам не хватает того же, чего и вам, — свободы. А что толку от богатства, когда нет свободы?
— Свободы?
— Для вас это смутное понятие, да? Но не для меня. — Он приложил ладонь к груди напротив сердца. — Я храню ее здесь, рядом с воспоминаниями о том, как мы ее утратили. Это драгоценность, чаша святой воды, которую нужно не пролить, покуда ее нельзя будет выпить одним глотком. Я несу ее аккуратно, но ее хватит на всех. И если вы хотите пить, я могу это устроить.
— Кажется, вы не поняли, — сказал Грант, восстанавливая свое сознание, частично уже начавшее уплывать в мистический туман, которым всегда окутывали себя индейцы. Ему надо сделать что-то конкретное, чтобы противостоять этой туманности. — Я говорю о деловом предприятии. О партнерстве.
— Я услышал ваши слова. Но я вижу в вас нечто более глубокое. Нечто такое, что спит во всех людях. Они идут сюда в поисках утраченного, в поисках свободы и причины. Но находят лишь неправильности. Почему вы настолько неуравновешенны? Вы спотыкаетесь и ползете, но под конец всегда оказываетесь здесь с одинаковой пустотой в глазах. Я уже видел вас раньше. Десятки таких же, как вы.
— Я торговец предметами искусства, а не пилигрим, — заявил Грант. — Если можете показать еще такие же изделия, я буду благодарен. А если нет, то извините, что зря потратил ваше время, и я пойду.
Внезапно ему очень захотелось уйти, а только что услышанное показалось для этого разумным поводом. Но ювелир, похоже, был готов иметь с ним дело.
— Значит, искусство, — сказал он. — Ну хорошо. Я покажу вещь, которая сама говорит с вами, и тогда, наверное, вы поймете. Искусство — это тоже путь к душе.
Он соскользнул со стула и направился к двери, очевидно предлагая Гранту следовать за ним.
— Я покажу даже нечто большее, — пообещал индеец. — Я покажу вдохновение.
Пройдя по жаре еще какое-то расстояние, они вошли в заброшенный музей в районе, где пахло угрозой. Только благодаря своему спутнику Грант ощущал себя в безопасности. Он был явным чужаком в этих мрачных переулках. Даже войдя в здание, больше напоминающее склад, чем музей, Грант ощущал, что за ним наблюдают. Внутри толпились молчаливые люди, среди них было много детей — почти все негритята или маленькие индейцы. Некоторые сидели кружками на цементном полу, негромко переговариваясь между собой, как на уроке в школе. Пауни, чикасо, черноногие, шайенны, команчи… Арнольдсбург любили туристы, но эти люди не походили на краснокожих путешественников из среднего класса. Это были бедные индейцы, такие же оборванцы, что и люди на улицах. Некоторые явно пересекли континент пешком, чтобы попасть сюда. У Гранта возникло ощущение, что он оказался в церкви.
