— Пожалуйста, сядьте,— негромко говорит капсула,— Проденьте руки в стопорные петли, ноги поместите под пластины безопасности. Как только вы сделаете это, автоматически активируются прессорные поля, защищающие от любого повреждения на протяжении всего периода турбулентности.
Скейн, не единожды совершавший путешествия со сверхсветовой скоростью, проделывает все это, не дожидаясь инструкций.
— Хотите послушать музыку? — спрашивает капсула,— Почитать книгу? Посмотреть фильм? Побеседовать?
— Ничего не надо, спасибо,— отвечает Скейн и погружается в ожидание.
Он очень хорошо знает, что такое ожидание. Когда-то он был нетерпелив, но пережитые трудности научили его стоически приниматъ все происходящее. С благодушием Будды он будет сидеть здесь, пока корабль проходит через канал. Молчаливый, одинокий, самодостаточный. Только бы на этот раз обошлось без «фуг», как он их называет. Или, по крайней мере, пытается он договориться со своими демонами, хотя бы без бросков вперед. Если ему суждено снова выпасть из матрицы времени, пусть его закинет в один из вчерашних дней, а не в будущее.
— Мы почти в канале,— любезно сообщает капсула.
— Все в порядке. Нет необходимости присматривать за мной. Просто сообщи, когда можно будет выйти.
Он закрывает глаза и пытается представить себе корабль: хрупкая мерцающая пурпурная игла, пронизывающая тьму на пути к небесному водовороту, вихрю сталкивающихся друг с другом сил, облаку контравариантных тензоров. Панамский канал, так это называется. Промчавшись через него, лайнер приобретет во время перехода такую энергию, что сможет вырваться из обычного четырехмерного пространства: на дальней стороне канала он войдет в странно спокойную зону вселенной, где скорость света является нижним пределом скорости, а каков верхний, не знает никто.
В коридоре звучит сигнал тревоги, низкий лязгающий звук: они в зоне турбулентности канала. Кожа натягивается. Интересно, что творится снаружи? Складки мерцающего черного бархата, обломки разрушенного континуума сворачиваются вокруг корабля? Гигантские молнии бьют по корпусу? Смеющиеся кентавры рассыпают искры в изогнутых небесах? Унылые маски, застывшие в трагической гримасе, покачиваются среди размазанных по небосводу звезд? Мазки оранжевого, зеленого, малинового, изломанные, кривые радуги?
Мы внутри. Лязгающие звуки не смолкают. Начинается следующая фаза путешествия. Скейн сосредоточивается на месте своего назначения, жестко удерживая его образ в сознании. Картинка четкая и живая, хотя он посещал этот мир лишь в своих временных фугах. Слишком часто. Он попадал туда снова, снова и снова в моменты дезориентации во времени. Цвета в этом мире «неправильные»: песок фиолетовый, деревья с голубыми листьями. Слишком много марганца? Слишком мало меди? Он простит миру «неправильные» цвета, если тот дарует ему ответы. И вдруг...
Скейн чувствует в основании шеи знакомую мерзкую пульсацию, кончик позвоночника разбухает, точно воздушный шар. Он бормочет проклятия. Пытается сопротивляться. Как он и опасался, даже капсула не может защитить от этих бросков. За пределами корабля вселенная разваливается на части; отчасти турбулентность проскальзывает сюда и воздействует на Скейна. Для него пространство-время разрушается. Он уходит в фугу. Он цепляется за настоящее, сражается, как может, хоть и понимает, что все тщетно. Течения времени швыряют его, отбрасывают недалеко в будущее, потом на то же расстояние в прошлое, качают, как пузырек в слизи от насекомого, прилипшей к сухому тростнику. Больше он не в силах сопротивляться. Только не вперед, молит он, сам не понимая, к кому обращена его мольба. Только не вперед. Он перестает цепляться за настоящее. И разваливается на части, которые разлетаются по времени.
Конечно, если событие X происходит раньше события Y, то оно всегда стоит раньше У, и ничто не может изменить этого. Однако специфическая позиция «сейчас» может быть легко выражена просто потому, что наш язык имеет грамматические времена. Будущее будет, настоящее есть, прошлое было; свет будет красным, сейчас он желтый, а был зеленым. Но описываем ли мы на самом деле в этих выражениях время как процесс? Иногда мы говорим про какое-то событие в будущем времени, затем — что оно настоящее, а в конце концов — что оно прошло. Таким способом мы как бы пренебрегаем грамматическими временами, но все же описываем течение времени. На самом деле это не так, поскольку мы лишь переводим наши грамматические времена в слова «затем» и «в конце концов», причем именно в указанном порядке. Если бы мы опустили эти слова или их эквиваленты и поменяли местами предложения, наши заявления лишились бы смысла. Говорить, что вот это будущее, а это настоящее и прошлое, в некотором смысле означает увиливать от проблемы времени, прибегая к лишенному грамматических времен языку логики и математики. В таком безвременном языке можно сказать, что Сократ смертен, потому что все люди смертны, а Сократ человек, хотя он уже много столетий мертв. Но если мы не можем описать время средствами языка — ни с грамматическими временами, ни без оных как нам выразить его?
Он ощущает странное раздвоение, как будто уже был здесь прежде и знает, что это бросок в прошлое. Хоть какое-то утешение. Он зритель, смотрящий глазами Джона Скейна на событие, которое уже переживал и сейчас не властен изменить.
Вот его роскошный офис. Прозрачный купол на верху башни Кеньягга. Благодаря усилителям оттуда видно с одной стороны до самого Серенгети, с другой — до Момбасы. Можно даже сосчитать мух, облепивших слона в парке Тсаво. Стена света на юго-восточной стороне купола, где сосредоточены устройства доступа к данным. Никто не может смотреть на эту стену больше тридцати секунд — слишком много информации, она затопляет. Никто, кроме Скейна; он, напротив, получает от этого поддержку, час за часом.
Проскользнув в душу этого прошлого Скейна, он испытывает мгновенное чувство радости от лицезрения своего офиса — такое чувство мог бы испытать Эней при виде целой и невредимой Трои или Адам, сумевший снова заглянуть в Эдем. Как там хорошо! К его услугам красивый широкий письменный стол с искусно сделанными рабочими компонентами; мягкий психочувствительный ковер, удобный и красивый; сотканная из волнообразно движущихся лент скульптура, выскальзывающая из оболочки купола и исчезающая в ней, под влиянием молекулярного замещения каждый раз демонстрируя новый, никогда не повторяющийся узор. Это офис богатого человека; в своем стремлении к красоте Скейн не знал меры. Он заработал право на роскошь умелым использованием своих врожденных способностей. Возвратившись сейчас к тому утраченному куполу чудес, он испытывал удовлетворение и понимал, что скоро для него будет еще раз разыграна одна из самых мрачных сцен его жизни. Но какая именно?
— Пригласите Костакиса,— слышит он собственный голос, и эти слова подсказывают ему ответ.
Понятно. Он снова станет свидетелем собственного краха. Конечно, никакой особой необходимости в повторении именно этой сцены нет. Он переживал ее по меньшей мере семь раз; точнее, он потерял счет. Бесконечная спираль боли.
Костакис — лысый, голубоглазый и остроносый. У него отчаянный вид человека, близкого к концу своей первой жизни и не уверенного, что ему будет дарована вторая. Скейн полагает, что ему около семидесяти. Малоприятная личность: одевается просто и безвкусно, передвигается агрессивными быстрыми шажками и каждым жестом, каждым взглядом демонстрирует, что завидует богатству, которым Скейн окружил себя. Впрочем, Скейн не чувствует необходимости любить своих клиентов. Только уважать. А Костакис, безусловно, человек яркий, он вызывает уважение.
— Я и мои сотрудники ознакомились с вашим проектом во всех деталях. Чрезвычайно изобретательная разработка.
— Вы мне поможете?
— Я вижу тут определенный риск,— замечает Скейн — У Ниссенсона очень мощное это. У вас тоже. Я могу пострадать. Сама концепция синергии [1]содержит в себе риск для коммуникатора. Что не может не учитываться при определении гонорара.
— Никто и не рассчитывает найти дешевого коммуникатора,— бормочет Костакис.
— Я уж точно не дешевый. Но вы, по-моему, можете себе это позволить. Вопрос в том, могу ли я себе это позволить.
— Вы говорите загадками, мистер Скейн. Как все оракулы.
Скейн улыбается.
— К сожалению, я не оракул. Просто канал, через который осуществляется связь. Я не могу предвидеть будущее.
— Вы можете оценить вероятности.
— Только относительно собственного благополучия. И моя оценка может оказаться неточной.
Костакис ерзает.
— Так вы поможете мне или нет?
— Мой гонорар,— говорит Скейн,— составит полмиллиона долларов наличными плюс доля в пятнадцать процентов в корпорации, которую вы учредите с помощью обеспеченного мной контакта.
