поездом в Воркутинскую лабораторию для исследования крови больных на реакцию Вассермана на два-три дня и до семи дней уезжал в главное аптечное управление за получением медикаментов на все лазареты и медпункты колонн отделения в поселок Абезь. Кроме этого, раз в три месяца меня назначали в комиссии по определению физического состояния больных — их категорий труда.
Однажды в феврале сорок седьмого года санитарная часть отделения послала меня одного срочно провести комиссовку заключенных на колонне в пяти километрах от лазарета, и чтоб пораньше там начать работу, я вышел вечером из лазарета по полотну железной дороги. На этой колонне я бывал много раз и ранее, тем более эта колонна, как и все другие, находилась близ железной дороги, а потому я никак не мог предполагать, что могу в вечерней темноте заблудиться.
Было семь часов вечера. Из облачного неба плавно и тихо спускались редкие снежинки. Даже приятно было идти и думать о далеком, но дорогом прошлом и о невеселой доле заключенного в настоящем. Но через десять-пятнадцать минут ветер начал усиливаться, крупнее и гуще начал падать снег, видимость начала исчезать, небо покрылось серо-белыми облаками, и видимость исчезла — все вокруг превратилось в мутно-бледную, свинцовую муть.
Мимо меня прошли два товарных поезда, и, чтоб избежать внезапного налета поездов, я решил пройти к колонне прямой зимней санной дорогой, несколько левее железной дороги. Вначале шла гладкая наезженная дорога, но в одной из ложбин она потерялась. Я начал нащупывать твердость дорожного снега тростью, с которой ходил в лагере много лет зимой и летом, но ни впереди, ни справа, ни слева дороги не было. Начал делать короткие круги — дороги не находил. Напрасно я старался рассматривать дорогу и окружающие знакомые холмы — все кругом белело и серело. Казалось, что порой я находил дорогу, а вскоре убеждался, что дорога исчезала.
Тогда стал определять путь к колонне по ветру. Я помнил, что когда шел к колонне, ветер дул в правое ухо и плечо; значит, чтоб выйти мне обратно на железную дорогу и по ней идти к колонне или обратно повернуть в лазарет, надо идти так, чтоб ветер теперь дул в левое ухо и плечо. И я пошел по этому воображаемому направлению, но тут же начал проваливаться почти до пояса в какие[-то] снежные ямы. Тогда решил снова делать круги, искать дорогу и мелкий твердый снег, но только чаще стал проваливаться в какие-то ямы. Я понял, что заблудился окончательно.
«А ведь вот так и замерзают», — мелькнула тревожная, ужасная мысль, и по всему телу пошли мурашки. По-зимнему тепло одетый, от утомления и страха замерзнуть — появился пот и оторопь. Остановился отдохнуть, а кругом бескрайняя мутная тундра. Снег сверху, снег снизу, и кругом воздушная серо-белая пелена. Думаю и думаю, что делать.
Ночь только что началась, и до рассвета, девяти часов, надо пробыть в тундре пятнадцать часов. Без движения замерзнешь, ходить по снегу тяжело, не хватит сил до утра, да можно далеко уйти в тундру, где не найдешь никакого жилья на сотни километров. Нет, нельзя себя изнурять и изматывать силы в бесцельном блуждании по снежной равнине бесконечной тундры. «А если пурга еще больше усилится и продолжится сутки или двое?» — думается мне. Усиленно напрягаю зрение во все стороны — знаю, что где-то недалеко нахожусь от колонны, километра полтора-два.
В этих жутких и грустных размышлениях я стоял и все смотрел вокруг, не появится ли в беспросветном мраке луч спасения: пройдет поезд — увижу свет его фар, или увижу свет фонарей колонны, но для этого пурга сверху должна уменьшиться. А неотступные мысли: «Неужели теперь здесь в тундре, под ее снежным покровом пришел конец моей жизни, то долгосрочное и истинное освобождение о котором шутя говорил врач Янавичус?» На какое-то время вспомнились родные, близкие и друзья, мечты о будущем после концлагерного заключения.
Не помню, сколько времени прошло, но стал замечать, что снег и поземки как будто уменьшаются, а вскоре почти совсем стихли. С радостной надеждой стало биться сердце: появилась лучшая видимость. Стоять на месте невозможно, инстинкт заставил идти, и я медленно пошел. Иногда снова проваливался в снежные ямы до пояса, выбирался из них и снова шел по гладкому твердому снегу, уплотненному ветрами тундры. Но вот стихло совсем, и я увидел вдали серовато-темные очертания как будто какого-то строения, и в нем еле заметный мерцающий желтый свет.
Я легко и бодро пошел на спасительный свет и силуэт здания. Я был уверен, что это одна из брошенных колонн на реке Воркуте — влево от той колонны, к которой я шел. Не спеша, по твердому снегу, я шел прямиком на огонек, и с каждым метром огонек приближался ко мне, и строения колонны, и вместе с этим росла моя бодрость духа. Подхожу вплотную и вижу вышки, освещение и загородь зоны, и тут же отошел подальше от зоны — часовые на вышке близ зоны могут застрелить. Обхожу подальше вокруг зоны, увидел вахту, и только тут я понял, что пришел на ту колонну, к которой шел, и понял, что блуждал я в полутора километрах от колонны. Часы на вахте показывали одиннадцать ночи.
[Таня Разумовская]
Шли месяцы и годы концлагерной жизни и работы. Вторая трагедия опустошила душу и сердце. Далеко позади осталось первое юношеское увлечение Таней Разумовской, но в то же время оно осталось светлым воспоминанием, и от этого воспоминания теплее становилось на сердце, и особенно милыми и дорогими стали эти воспоминания с уходом от меня А. П. к другому, и горьким раскаянием терзалось мое сердце, что я мог бы не потерять то, что никогда не теряется: первую любовь, не знающую зла любящего сердца. Какой далекой, но бесконечно сердечной и близкой была теперь Таня Разумовская. Я знал, что она никогда бы не оставила меня в беде. Все чаще и чаще мой взор, мои мысли уходили к ней, далекой в неведомых краях, но такой близкой, неотделимой. В этих частых воспоминаниях и мечтах о Тане прошел год.
Размеренно текла моя концлагерная жизнь: проверка утром в шесть часов, завтрак, работа с больными заключенными
