в стационаре лазарета, на венколонне; в три-четыре часа дня обед и отдых; прием вольнонаемных больных в амбулатории поселка с пяти до семи вечера, проверка, ужин, чтение книг, газет. Поездки пассажирским поездом в Воркуту — [в] лабораторию, и три-четыре поездки в Абезь за триста километров от Хановея, [для] комиссовки заключенных колонн отделения. Мрачно и однообразно шли дни, месяцы и годы в климате дикой лесотундры, где девять месяцев зима и три месяца — весна, лето и осень.
В холодный осенний день, как обычно, я проводил вечерний прием больных в амбулатории поселка. В приемный кабинет взошла женщина лет сорока, одетая в плащ, ватный бушлат, ватные брюки, кирзовые сапоги, в шапке-ушанке, с обычным приветом входящего на прием: «Здравствуйте!» — «Здравствуйте, садитесь».
Женщина села, и взгляд ее лучистых голубых глаз остановился на моем лице. «Не узнаете… Да, не легко узнать: ведь больше двадцати семи лет прошло с тех пор, как мы расстались». Но как только она заговорила — ее голос. И сразу по ее голосу узнал в ней Таню Разумовскую. Вначале, когда она взошла, я верил и не верил, что это она — Таня, но придя в себя, взял ее руку и прижал к своей груди, где бьется сердце. Я молчал. Она говорила: «Никогда не думала, не гадала увидеться с тобою здесь. Привела меня к тебе моя негаснущая первая и последняя любовь».
Наконец я вышел из состояния безмолвия: «Да возможно ли, как ты сюда попала, какими путями здесь очутилась, в этих краях мрачной жизни? Как узнала и нашла меня? Рад и счастлив, что вижу тебя… Как хорошо, что ты здесь. Ты, Таня, останешься здесь, я прошу тебя остаться вблизи меня. Подожди, здесь сейчас нет у нас времени. Скоро окончится прием больных, и мы пойдем к моему хорошему другу на квартиру, там будем свободны говорить обо всем. Ведь ты знаешь, наверно, что заключенные не имеют права на любовь, но ты не огорчайся: у меня пропуск, да и мои вольнонаемные друзья помогут нам, а у меня их здесь много. Ты покамест подожди меня в ожидальне, я скоро закончу прием больных».
Она вышла. Минуты казались часами до окончания приема. Но вот прием больных закончен. Я вышел и, чтоб избежать подозрения о наших отношениях, я пошел впереди, а она сзади в двух шагах, ибо только тайна наших отношений сохранит нас обоих от невольной разлуки. Пришли к моему верному другу, который обязан мне своим здоровьем и с которым не раз ходил рыболовить. Я хорошо знал его семью: жену и ребенка. Когда вошли в его квартиру, я познакомил их с Таней, объяснил, что она приехала ко мне, а их попросил, чтоб они назвали ее своей племянницей, приехавшей к ним сюда на работу. Мой друг, Николай Павлович, дежурный по станции Хановей, и его жена любезно приняли ее в свою семью и обещали устроить Таню на работу.
Собрали ужин, чай. Таня была сильно переутомлена, видимо, много ночей не спала. «Я устала», — тихо сказала она, и я попросил жену Николая Павловича устроить Таню с постелью, нежно простился с ней и ушел в зону лазарета: оставаться дольше с Таней не мог.
Почти ежедневно по вечерам после окончания приема больных в амбулатории поселка на два-три часа заходил к Тане в семью моих знакомых и слушал ее нерадостную повесть.
— С тех пор как ты уехал учиться на многие годы в Смуров, я потеряла с тобой связь, продолжала жить с родителями, помогала им в работе по хозяйству и на мельнице. В конце тридцатых годов началась перестройка жизни в селах и деревнях. Отец мой продолжал работать на своей мельнице, а тут началась ссылка всех, кто в своем хозяйстве применял наемный труд, и тех, кто просто был зажиточным[174]. Моего отца и мать отправили на ссылку в поселок Песчанку Кожвинского района в Республику Коми. Дом, имущество, мельницу отобрали. Я осталась без средств и работы, как дочь раскулаченного. Чужие, но добрые люди дали мне угол и хлеб, а я помогала им в хозяйстве.
В это тяжелое время обратил на меня внимание местный партийный деятель Обиралкин, хорошо всем обеспеченный. Он настойчиво стал добиваться моего согласия, чтоб я вышла за него замуж, угрожал мне всякими бедами в случае моего несогласия. Не видя выхода из своего бедственного положения, презираемая всеми местными деятелями как дочь раскулаченного (на работу никуда не принимали), я решила: вместо петли на шею выйти замуж за Обиралкина.
Прошло два года. Жизнь с Обиралкиным стала нестерпимой. С каждым днем он пил все больше и больше. Жила я с ним так, как будто он для меня не был мужем. Я ни на одну секунду ему не была женой ни телом, ни душой — мучилась, терпела и верила, что судьба избавит меня от него, или это мне просто казалось, что так будет исполнено мое желание в будущем по моей же воле.
В конце третьего года отец и мать прислали мне письмо из ссылки на имя старотопного знакомого. Они просили меня приехать к ним повидаться и пожить с ними — здоровье их стало плохим, а если возможно, то остаться с ними, чтоб родная рука после смертного часа закрыла навечно их глаза. С Обиралкиным ничего меня не связывало, он был мне противен до жизни с ним, а после еще более. Я ненавидела его как мужа и как человека, душителя трудолюбивых людей. К тому же детьми не была с ним связана — детей от него не было, и я радовалась этому, и увидела свое избавление в уходе от него к матери, отцу.
Выждала время и, когда Обиралкин уехал в командировку, собрала необходимое для дальней дороги, добралась до Смурова. Там на рынке продала часть вещей на билет и случайно на рынке встретила твою сестру и от нее узнала, что ты в Печорских концлагерях пятый год. Она же мне рассказала, что жена твоя ушла к другому… Ярким пламенем вспыхнула неугасимая любовь к тебе, и только долг перед матерью и отцом заставил поехать к ним, а не к тебе.
Поехала пароходом до Горького, а там поездом до Кожвы, и
