– А как же Андрей должен мыслить? – спросила Дубравка.
Невский оглянулся в сторону лесной опушки.
Дубравку рассердила эта его осмотрительность.
– Ты скоро станешь думать, что вот эта березка тебя подслушивает?
Александр посмотрел на фарфоровую березку и затем спокойно ответил:
– Нет, эта не будет подслушивать: молода еще! А вон той старушке, – он кивнул головою на густолиственную, радушную березу, – а вон той не доверюсь, предпочту важное что-либо перемолвить подальше от нее.
Дубравка улыбнулась:
– Вот и отец такой же!
– Иного и не ожидал от брата Даниила. Не худо бы и Андрюше твоему хоть этим у нас позаимствоваться…
Дубравка смолчала.
– Слушай, княгиня, – сурово произнес Александр, – поклянись мне всем, что есть у тебя самого святого на свете, что все, что сейчас услышишь от меня, ты никому не расскажешь, даже Андрею.
Тонкие, высоко вознесенные дуги бровей ее дрогнули.
– Думаешь ли ты, что я все ему говорю? – вопросом на вопрос отвечала она. И затем, с глубокой торжественностью, поклялась спасением души покойной матери своей, что никогда, никому не расскажет она об этой беседе.
И тогда Александр завершил все прежде сказанное перед нею такими словами:
– Не татары, а немцы! Эти страшнее!
– Почему? – в изумлении спросила Дубравка.
– А вот почему. Запомни! – продолжал Александр. – Татары – Батый – нет слов, страшны, и люты, и поганые людоядцы. Однако они оставили неизрытым наш корень духовный. Много и жадностью их, и подкупностью помог нам Господь. Если б ты знала, сколько серебром да поклоном крови русской, скольких людей выкупили мы с Андреем у Орды!.. И впредь щитом серебряным, а не мечом стальным надеюсь удержать их по ту сторону Волги!.. Помысли сама: князи русские остались как были; отстоял я перед Ордою и для Андрея и для себя, в Новгороде, свободу войны, свободу мира: «Воюй с кем хочешь, только не с нами!..» Язык наш татары не тронули, церковь чтут! А под щитом церкви ужели мы с Андреем и своего, княжеского, да и людского добра не укроем?! Нет, не татары страшны нам сейчас! Только не надо их злобить прежде времени. Так и говори Андрею своему: «Соломенный мир с татарами лучше железной драки!..»
Дубравка, словно уверовавшая в наставника своего новообращенная, строго кивнула головой.
Александр продолжал:
– Немцы страшнее. И… господин папа!.. Если не устоим против стран западных, то эти и духовный корень наш изроют! Не то что нас, а и Руси не будет. Вовеки!.. Ни языка, ни веры, ни государей своих народу и ничего, ничего не оставят… Была, напишут после, Русь некая, а ныне – вон там плуг на себе тянут, в лохмотья одетые, – то из останков народа того, русского! А заговорит с ними, с теми, на которых немец пахать будет, какой-либо Иродот будущий – и они уже не по-русски, но по-немецки ответят!.. Ох, Дубрава… когда бы ты была на Чудском в ту битву ледовую, где полегло их – рыцарей рижских, а еще больше – кнехтов – столько, что лед подплыл кровью!.. Когда бы ты видела, как страшна эта их железная свинья, которою они прошибаются!
– Я была там!.. Я и в Невской битве была!.. – тихим восклицаньем вырвалось у Дубравки. Очи ее были широко разверсты, уста чуть полуоткрыты. Она дышала часто и жарко.
Невский посмотрел на нее и, казалось, понял, что означали эти ее слова.
– Этим рылом и изроют они напрочь весь корень наш духовный!.. Вот почему немцы страшнее татар!.. Вот как мыслить должен князь великий Владимирский. К тому направляй его, ежели ты хочешь, чтобы имя твое благословляла Земля наша!.. И когда так будете творить вместе с Андреем, то Бог с ним, и с престолом Владимирским. Знаю, шепотники нашептывают на меня Андрею. Но я поклянусь чем хочешь: что даже и под детьми вашими, – при этих словах Дубравка вспыхнула, – даже и под детьми вашими не будут дети мои искать престола Владимирского. Я заклятие в том на сынов своих положу. Но… только ежели так, ежели по сему пути ходить станете!..
Лицо Александра пылало. Ей чудилось, что от него, от лица этого, бьют лучи. Она вся трепетала.
– Итак, запомни! – грозно заключил Александр. – Татары – это успеется. Немцы – страшнее. Орда не вечна. Батый – при смерти. Но папа рымский… он и седьмое колено переживет!..
Они говорили и не могли наговориться! Если бы сейчас песочные часы, подаренные Невскому Ели-Чуцаем, были здесь, рядом, он раздробил бы их хрупкое стекло: только бы не видеть, что не перестало течь время!..
Дубравка обещала Александру, что отныне все, что он прикажет ей внушать Андрею, она будет внушать ему – всей своей волею, всей своею властью, всем своим разуменьем.
– Все буду делать, что велишь!..
Дубравка вздохнула: ей показалось, что в этот миг она отступила от своего отца, от клятвы своей, данной там, на Карпатах, перед разлукой.
– В час добрый! – сказал Александр. – Худому не наставлю тебя… Скажи, он тебя любит? – вдруг спросил Невский.
Тяжкое борение чувств – мука гордости, стыд перед деверем да и многое, многое, чего не возьмет и самое слово, изобразилось на ее лице.
– Любит, – ответила она, потупляясь. – Я его не люблю… – домолвила она и отвернулась.
Ветер плеснул волною о берег. Закачалась большая сосна на песчаном бугре, выступившая перед опушкою бора, будто богатырь-полководец перед колеблющимся строем войска.
Шлепаясь о землю, посыпались еловые шишки, сбитые ветром. Собака, ушибленная ими, вскинулась и заворчала. Стало свежеть. Уже слышался кипень и шелест заворачиваемой ветром наизнанку листвы берез. Словно тысяча зеркальных осколков, сверкал на солнце маслянистый лист. Куда-то сыпались и сыпались нескончаемо, а все никак не могли оторваться от ветки еще не столь большие листья осины, издавая тот еле слышимый шелест-звон, слушая который невольно вспоминаешь пересыпанье тонких серебряных новгородок или же арабских диргемов рукою скряги-лихоимца.
Александр решительно поднялся.
– Скоро дождь будет, – произнес он. – Пожалуй, пойдем, Дубравка.
Он протянул ей руки.
Она вскочила, едва докоснувшись его руки и не успев накинуть на плечи свой алый плащ поверх белого платья. На какую-то долю мгновенья о мрамор его могучей груди сквозь тонкое полотно скользнули тяжелые вершинки ее грудей. Никогда удары копий и стрел, хотевших добыть его сердце, ринутых рукою богатырей, не производили такого душевного и телесного сотрясенья всей его крови и нервов, как вот это мгновенное прикосновенье.
Дубравка стояла спиною к воде, на самом обрыве, и ему неизбежно было ее поддержать, ибо, коснувшись его, она слегка отшатнулась. Его ладони легли ей на плечи. И она снова приникла к нему. Она была вся как бы в ознобе.
Будто кто-то внезапно дернул незримой рукой незримую веревку – и огромное колокол-сердце ударило и раз и другой, готовое проломить ему грудь.
Поцелуй их был отраден и неизбежен. Так земля, растрескавшаяся от жары, хочет пить.
Как ребенка, поднял он ее на руки.
Внизу расстилалось озеро. А там, вверху, далеко над берегом, снегоблистающие купы облаков громоздились, плыли, непрестанно преображаясь. И одно из них, белое, светонапоенное, высилось, словно Синай.
«Господи! – подумалось Александру каким-то внутренним воплем тоски и отчаяния. – Да ведь с такою бы на руках и на этот Синай, как на холмик, взошел бы!..»
Но увы – то не его, то не его, – то братнино было! И, как бы с кровью отдирая ее от своей огромной души, он бережно поставил ее, жену брата, на землю.
– Пойдем, Дубравка… нас ждут… – сказал он.
Березовый сок чудесно помогал Дубравке. Но уже стало почти невозможно его добывать: сок весь теперь уходил на выгонку листвы, на утолщение ствола – стояла уж половина мая. И Андрею и Александру приходилось иной раз подолгу выискивать подходящую березку где-нибудь в сыром, темном овражке, где еще, местами, прятался посеревший, словно бы заяц в разгаре своей перешерстки, крупнозернистый, заледенелый снег.
Один от другого братья тщательно скрывали каждый свою березку.
За вечерним их чаем, который любила разливать сама Дубравка, это соревнование двух братьев из-за березок служило предметом взаимных поддразниваний и шуток. То один, то другой из них наклонялся к Дубравке и так, чтобы соперник не мог расслышать его, сообщал ей, где, под какими березками, в каких оврагах расставил он свои туески. И старались подслушать один другого, и много смеялись.
Это были счастливейшие мгновенья, быть может, в жизни всех троих! Александр, который желал, чтобы юная гостья его как можно скорее поправилась, всячески старался, чтобы ото всего, что ее окружало, веяло беззаботной радостью и покоем. Да ему и самому необходим был отдых, особенно после прошлогоднего воспаленья легких, которое едва не унесло его в могилу и от которого с таким трудом спас его доктор Абрагам, выпустив у него из вены целую тарелку крови.
Глубокое затишье установилось и в делах державных, и это весьма способствовало отдыху.
