Мы читаем даже во сне, и это знаменательно. Что мы читаем, что можем прочесть во мраке подсознания, кроме своих самых сокровенных мыслей? Мысли никогда не прекращают бередить мозг. Иногда нам случается понять разницу между мыслями и мыслью, между тем, что думается, и разумом, который весь мысль. Порой, словно сквозь крохотную щель, мы улавливаем проблеск нашего двойственного «я». Мозг — это не разум, здесь у нас сомнений нет. Если бы можно было указать разуму место, вернее всего было бы поместить его в сердце. Но сердце — это лишь сосуд или трансформатор, посредством которого мысль становится узнаваемой и действенной. Мысль должна пройти через сердце, чтобы стать деятельной и осмысленной.
Есть книга, которая является частью нашего существа, содержится в нашем существе и представляет собой летописание нашего существа. Нашего существа, подчеркиваю, а не нашего становления. Мы начинаем писать эту книгу с рождения и продолжаем ее после смерти. Лишь в канун нового рождения мы завершаем ее и пишем «Конец». Так создается собрание книг, в которых — от одного рождения к другому — рассказывается история личности. Мы все писатели, но не все из нас вестники и пророки. То, что открывается нам в тайных записях, мы подписываем именем, данным при крещении, а это не настоящее наше имя. Но даже лучшим из нас — самым сильным, смелым и одаренным — удается открыть только крохотную, совсем крохотную часть записи. И уже не поддаются расшифровке те фрагменты записи, которые мы сами испортили, фальсифицируя повествование. Мы никогда не теряем дар писать, но порой теряем дар чтения. При встрече с адептом этого искусства мы вновь обретаем дар видения. Естественно, речь идет об искусстве интерпретации, ибо чтение — это всегда интерпретация.
Универсальность мысли — вещь первостепенная и верховная. Все доступно восприятию и пониманию. Не хватает же нам желания узнать, желания читать или интерпретировать, желания придать смысл любой прозвучавшей мысли. Acedia[167] — великий грех перед Святым Духом. Одурманенные муками утраты, в чем бы она ни проявлялась, а видов ее существует множество, мы пытаемся обрести убежище в мистификации. Человечество по сути своей — сирота. Не потому, что его бросили, а потому, что оно упорно отказывается признать свое родство с божеством. Мы завершаем книгу жизни в потустороннем мире потому, что отказываемся понять — писать ее надо было здесь и сейчас…
Но давайте вернемся к кабинетам, как еще называют уборную французы, причем по какой-то непонятной причине всегда во множественном числе. Некоторые из моих читателей, возможно, помнят тот отрывок, где я с нежностью вспоминаю о Франции в связи с поспешным визитом в уборную и совершенно неожиданной панорамой Парижа, открывшейся мне из окна этого тесного местечка[168]. Наверное, кое-кому покажется соблазнительной мысль строить дома так, чтобы даже из уборной можно было увидеть панораму, от которой перехватывает дыхание? На мой взгляд, вид из уборной не имеет ни малейшего значения. Если, идя в уборную, вы берете с собой что-то еще, помимо себя самого, помимо жизненной необходимости облегчиться и очистить организм, то, вероятно, не стоит пренебрегать и видом из окна. В таком случае вы можете и книжную полку установить, а также повесить картины и всячески разукрасить lieu d’aisance[169]. Затем, вместо того, чтобы выйти за дверь в поисках священного древа, расположиться в «ванной» поудобнее и предаться размышлениям. Если это необходимо, сделайте «Джон» центром своего мира. Пусть весь дом подчинится толчку — символу высшей функции. Сделайте это, и уборная займет место небесной святыни. Но только не тратьте времени на чтение об особенностях облегчения и очищения. Разница между людьми, которые запираются в уборной с целью читать, молиться или размышлять, и теми, кто ходит туда лишь по нужде, состоит в следующем: первые всегда имеют кучу незавершенных дел, тогда как вторые всегда готовы к очередному поступку, очередному деянию.
Старики говорят: «Держи задний проход открытым и доверься Господу». Это мудрое изречение. В широком смысле оно означает, что если вы способны освободить организм от шлаков, то сохраняете разум свободным и ясным, открытым и восприимчивым. Вы не станете тревожиться из-за того, что не имеет к вам отношения — например, из-за устройства космоса, — но зато все, что вам следует исполнить, вы будете делать в мирном и спокойном расположении духа. В этом незатейливом совете нет и намека на то, что, держа задний проход открытым, вы должны также знакомиться с мировыми новостями, узнавать о новых книгах или спектаклях, приобщаться к новейшим веяниям моды, прицениваться к самым шикарным косметическим средствам или освежать в памяти основные грамматические правила английского языка. В сущности, в этой лаконичной максиме содержится лишь одна рекомендация — чем меньше вы в этот момент делаете, тем лучше. Под «этим моментом» я имею в виду ту чрезвычайно серьезную — вовсе не абсурдную или отвратительную — функцию, ради которой вы и отправились в уборную. Ключевые слова здесь — «открытый» и «доверься». Если же мне возразят, что чтение на толчке помогает расслабиться, я отвечу так: читайте самую утешительную литературу. Читайте Евангелие, ведь оно идет от Господа, а второе предписание гласит: «Доверься Господу». Лично я убежден, что можно иметь веру и доверяться Господу, не читая Священное Писание в уборной. В сущности, я убежден, что вера в Господа и доверие к Нему лишь возрастут, если вообще ничего не читать в уборной.
Когда вы посещаете вашего психоаналитика, задает ли он вам вопрос, что вы читаете, сидя на толчке? А ему следовало бы спросить. Психоаналитику очень важно знать, какого рода литературу вы читаете в уборной и какого рода в другом месте. Для него важно даже то, читаете вы или нет — именно в уборной. К сожалению, подобные вещи обсуждаются редко. Считается, что поведение человека в уборной — это сугубо личное дело каждого. Это не так. Здесь затронута вся вселенная. Если, как мы все больше и больше склонны верить, на других планетах обитают существа, которые наблюдают за нами, будьте уверены, что их интересуют и наши самые интимные поступки. Если они способны проникнуть сквозь атмосферу нашей земли, кто помешает им проникнуть за запертые двери наших уборных? Задумайтесь над этим, если вам больше не о чем размышлять, — там. Настоятельно рекомендую тем, кто проводит эксперименты с ракетами и прочими средствами межпланетного сообщения, хоть на короткое мгновение задуматься о том, как они выглядят в глазах обитателей других миров за чтением «Тайм» или, скажем, «Нью-Йоркер» в «Джоне». То, что вы читаете, говорит о многом — но не раскрывает полностью вашу внутреннюю жизнь. Однако тот факт, что вы читаете, а не делаете положенного, имеет существенное значение. И, несомненно, люди с других планет сразу обратят внимание на столь характерную для нас черту. И это повлияет на их мнение о нас.
Если же сменить пластинку и ограничиться только мнением сугубо земных, но при этом бдительных и разборчивых существ, картина изменится не сильно. Уткнуться носом в печатную страницу, сидя на толчке, — это не только абсурдно и смехотворно, но просто безумно. Патология обнаруживается достаточно явно, когда человек читает за едой, например, или во время прогулки. Почему же никто не поражается, когда чтение сочетается с процессом испражнения? Разве это естественно — заниматься двумя такими вещами одновременно? Предположим, что вы, хоть и не намеревались никогда стать оперным певцом, начали разучивать гаммы по пути в уборную. Предположим, что пение для вас всё — но вы при этом настаиваете, что можете петь лишь в «Джоне». Или, предположим, вы просто говорите, что поете в уборной потому, что больше вам там нечем заняться. Как выглядело бы такое объяснение в кабинете психиатра? Но именно такое оправдание используют люди, когда их просят объяснить, почему им непременно нужно читать в уборной.
Просто открыть задний проход — разве этого недостаточно? Надо ли подключать к этому делу Шекспира, Данте, Уильяма Фолкнера и множество других авторов карманных книг? Боже мой, как усложнилась жизнь! Ведь здесь годилось любое место. Компанию составляли солнце или звезды, пение птиц или уханье совы. Не было ни вопроса, как убить время, ни вопроса, как убить двух зайцев сразу. Нужно было просто не мешать естественному ходу вещей. И не было даже мысли доверяться Господу. Вера в Бога была настолько неотделима от природы человека, что взывать к ней с целью расшевелить кишки казалось мыслью кощунственной и абсурдной. Ныне лишь ученый, познавший высшую математику, а также метафизику с астрофизикой, способен объяснить простое функционирование автономной системы. Все стало очень непростым. Благодаря анализу и экспериментам самые незначительные вещи обрели такой масштаб, что едва ли найдется человек, который хоть что-то знает по какому бы то ни было предмету. Даже инстинктивное поведение выглядит теперь крайне сложным. Самые примитивные чувства — такие, как страх, ненависть, любовь, тревога, — кажутся сейчас ужасно сложными.
