«Господи, господи, — старухи поднимали глаза к иконам, молились, не зная, чем пособить сыновьям и невесткам. — Спаси, пронеси…»
Народ копился то тут, то там.
Мужики здоровались, перекидывались невеселыми мнениями, бабы кричали напрямки через улицу. Иные уже причитали по избам и в банях.
Данило Пачин по старому с Павлом уговору привез кое-какие железные и деревянные заготовки, припасенные плашки, наконечники для пестов, скованные тем же Гаврилом Насоновым, и другую мелочь.
Хоть и не одобрял Данило затею Павла, но куда денешься? Он чем мог помогал сыну в строительстве.
Данило привязал кобылу к черемухам, вымыл в канаве сапоги. В избе он снял шапку, перекрестился.
— Ночевали здорово! — и расцеловался с дедком и Иваном Никитичем.
— Ой, сват, — Аксинья всплеснула руками, — гли-ко, ты несчастливый-то, ведь только-только со стола убрала.
— Бог с тобой, сватья, поехал — чаю напился.
Данило погладил Сережку по голове, спросил, каково учится, и подал пару глазированных пряников. Снял тяжелый, перешитый из шинели кудельный пиджак, повесил на гвоздь.
— Садись-ко, садись, сват! — обрадовался дедко Никита. — Порассказывай…
— Да чево говорить, Никита Иванович? Вроде все ладно. Скотина здоровая.
— А измолотили-то все? — спросил Иван Никитич.
— Управились, слава богу.
— А у нас ячменю еще овина на два, — заметила Аксинья. — Да и до гороху не дотыкивались.
Роговы знали, что Данило вступил в ТОЗ, все ждали разговора об этом событии, но Данило не торопился рассказывать…
Иван Никитич случайно поглядел в окно и неестественно кашлянул.
— Значит, это… Игнаха вроде идет.
— Он и есть, — дедко тоже взглянул на улицу. — Вишь, научила тилигрима рано вставать! Чужая-то сторона…
— Нет, сват, это его власть научила, — возразил Данило. — Чужой стороной Игнаху не прошибить…
Не успели опомниться, как на пороге уже стоял Сопронов.
— Дома хозяин?
Он, не глядя, прошел к столу, развернул тетрадь.
— Значит, так, товарищ Рогов. Распишитесь в новой разверстке налога. На основании решения СУКа…
— Сережа, подай-ко очки. На окошке…
Вера проворно принесла очки, Иван Никитич прочитал список и побелел.
— Две сотни… Я, Игнатей Павлович, денег не кую. Приди вдругорядь.
— Нет, Иван Никитич, в другой раз не приду, — в тон Рогову произнес Сопронов. — У меня ноги не казенные.
Он одернул зеленую гимнастерку, взял со стола и закрыл тетрадь со списками, не торопясь уложил в сумку.
Все молчали. Данило сидел на лавке, опустив белую лысую голову. Хрустел пальцами. Дедко Никита вдруг подскочил на своем месте.
— А голова?
— Что голова? — не понял Игнаха.
— Голова у тебя, Игнашка, чья? Казенная аль своя?
Сопронов прищуренно обвел всех веселым, торжествующим взглядом, Аксинья взревела.
— Цыц! — крикнул Иван Никитич. — Идите наверх. Сережка, бегико за Павлом. Одна нога тут, другая там.
Сережка убежал.
Вера увела мать наверх.
— Откуда ты нам такой доход приписал, а, Игнатей Павлович?
— Мельница, товарищ Рогов! Считается кустарное производство.
— Мельница?.. — Иван Никитич беспомощно развел руками. — Да ведь она еще безрукая!
— А денег бы не было — не строили! — отрезал Сопронов.
— Нет, ты погоди! Ты с Павлом поговори, потом иди!
— Мне с ним говорить не о чем. — Сопронов пошел к дверям. — Счастливо оставаться.
И сильно хлопнул дверями.
Мужики ошарашенно глядели вслед Сопронову. Дедко Никита спрыгнул с места. Он затряс на дверь сухим кулачишком, рукав синей рубахи съехал на локоть.
— Супостат! — Сивая борода деда Никиты выставилась вперед, глаза горели за слезною старческой пеленой. — Супостат, вор, антихрист, прости господи. Спасе милостивый! От своего же вора, от своего же проходимца гибель приходит! Кому спасибо сказать?..
— Погоди, тятька! — оборвал старика Иван Никитич. — Дай хоть с умом собраться.
— А мало вам! — дедко Никита ястребом подскочил к сыну. — Что, дожили? Докатилися? Мохнорылые лежни! Пропойцы! Вот, расхлебывайте!
— Да кто пропойца-то, Никита Иванович? — не вытерпел Данило стариковской ругани.
— И ты молчи, Данило Семенович! Кто с ружьем разился в двадцатом годе? Из стороны в сторону. Не ты ли в красной-то шапке прикатил в Ольховицу? По деревне ходил гоголем: «Я не я, кобыла не моя, попало от нас белому енералу!» Вот тебе! Тепереча запевай сам лазаря, новые енералы почище прежних! Господи, прости меня, грешника…
Дед Никита всхлипнул, со стуком упал перед образами на сухие колени, начал шептать что-то. Тощий кадык сновал под кожей жилистой шеи, бороденка свихнулась набок. Бабы приглушенно выли в верхней избе.
Павел ступил на порог и сразу все понял. Прошел от дверей, оглядел отца и тестя, сидевших на лавках. Дедко стоял на коленях, шептал что-то перед образами. Тоска и беспредельная боль за всех их сдавила Павлу нутро, он скрипнул зубами, скулы его напряглись. Он чувствовал, как стекленеют, наливаются холодом его глаза, как цепенеют ноги и руки.
Но, с виду спокойный, он сел и хлопнул по колену смоляными однорядками.
— Сопронов приходил, что ли?
— Он, а кому еще? — у Ивана Никитича слегка дрожала губа.
— Сколько он преподнес?
— Да двести целковых, с хвостиком.
— Так… — Павел покачал головой. — А на Евграфа вон, говорят, еще больше… На Жучка тоже… столько же. Он рехнулся, видать.
— Так что делать-то будем? — спросил Иван Никитич.
Молчавший все это время Данило встал, подошел к окну.
— А вот что, Павло Данилович… Мое дело, конешно, сторона, а совет дам. Один выход — делиться… — Данило, ободренный взглядом Ивана Никитича, продолжал: — Ты с Верой Ивановной переезжай ко мне в Ольховицу. Да и живите в верхней избе, пока время не установится. Мельница, пусть она за тобой числится, а налог со свата сразу скостят.
Павел хмыкнул.
— Тут скостят, там накинут?
— Ан нет, не накинут! — обрадовался Данило. — У меня-то семья красноармейская. Пока сын Василей служит, не накинут, есть такое установленьё.
…Павел сидел у стола, боялся взглянуть на Ивана Никитича.
Сейчас, в эту самую минуту, решалась вся судьба мельницы, его судьба. Сколько снов приснилось от самого детства, сколько раз видел он наяву эту мельницу! И вот теперь, когда она, пусть еще бескрылая, стояла уже на угоре, когда столько вложено в нее ума и силы и столько пришлось пережить, передумать — все пойдет прахом. Все полетит, все развалится, и все от одной бумажки Игнахи Сопронова.
И сейчас Павел молчал, боялся взглянуть на тестя… Все молчали.
Дедко Никита, который незаметно поднялся с полу и слушал теперь свата, вдруг спокойно сказал:
— И мудрить нечего.
У Павла все словно оборвалось в груди.
— Вон и Никита Иванович согласный, — произнес Данило, а Иван Никитич уже искал глазами Сережку, чтобы позвать баб.
— Я гу, что и мудрить нечего! — Дедко повысил голос. — Ишь, делиться вздумали! Платить надо, а не делиться, истинно! А Пашку и так возьмут на действительную, может, и налог снимут. Худа без добра нету.
Павел не верил своим ушам. В который раз выручал его дедко, сколько раз не давал ему упасть духом, отступиться. Павлу хотелось обнять сухое дедково тело, расцеловать эту сивую бороду… Павел взглянул на отца, на тестя.
Иван Никитич дрожащей рукой пошарил по столешнице, сказал:
— Ну, авось проживем. Корову одну продать придется, а от нее и сено останется. Нет, сват, не станем делиться!
…Павел, не сдержав слез, вскочил, выбежал в сени, не зная, куда деваться. Он выдернул из-за планки топор, сунул за ремень и выбежал на улицу. Чтобы прийти в себя, он решил уйти в лес, поискать еловые курицы для подвесной мельничной лесенки.
* * *
В то утро председатель ВИКа Микулин опять проклинал себя за ошибку: не мог, пентюх, пораньше уехать в Ольховицу. И лошадь была, нет чтобы встать пораньше да и долой из деревни.
Он еще спал за шкапом, когда за ним прибежали от Северьяна Брускова, то бишь от Жучка, который, не долго думая, решил разделиться с отцом и сестрой.
Сестра Жучка, Марютка, по прозвищу Луковка, прибежала за председателем. Ядреная, но некрасивая, с косиной в глазах, похожая обличьем на овцу, она никак не могла выйти замуж. От этого много лет ходила с виноватым видом. Марютка любила отца Кузьму, но брат ее, Жучок, часто попрекал ее хлебом. Может быть, поэтому она как будто даже рада была сегодняшней канители.
Микулин, недовольный, натянул за шкапом галифе, босиком прошел к умывальнику.
— Ну? Чего прибежала?
— Меня, Миколай Миколаевич, тятя послал! Беги, грит, скажи, чтобы пришел, пожалуйста. Делиться ладят.
— Передай, что сейчас приду.
