Микулин, недовольный, натянул за шкапом галифе, босиком прошел к умывальнику.
— Ну? Чего прибежала?
— Меня, Миколай Миколаевич, тятя послал! Беги, грит, скажи, чтобы пришел, пожалуйста. Делиться ладят.
— Передай, что сейчас приду.
Луковка проворно исчезла. Микулин надел рубаху и пиджак, по привычке нащупал в кармане печать. Мать сердито носила скотине пойло. Председатель решил сходить к Брусковым до завтрака. Накинул кепку и в одной гимнастерке, скрипя новыми сапогами, вышел на улицу.
Около Жучкова подворья скопилась небольшая толпа. Из дома слышен был крик, и Микулин опять недобром вспомнил Сопронова: «Ну, теперь будет мороки».
— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался председатель. — Что за парад с утра?
— Парад! — Савватей Климов прокашлялся. — Пришел на парад, да и сам не рад.
— Что так?
Но Савватей не принял шутливого тона. Он отошел под черемухи к мужикам: там сидели на бревнах Судейкин, Новожиловы, Акимко Дымов, Кеша Фотиев и Ванюха Нечаев.
Бабы стояли отдельно, неподалеку.
Через дорогу правился дедко Петруша Клюшин, а с другой стороны торопился Евграф Миронов.
Микулин хотел было нырнуть от греха в Жучковы ворота, но бабы сразу набросились на него:
— Это чево делается-то, Миколай да Миколаевич?
— Нет, а ты, батюшка, остановись! Остановись!
— Ишь, лыжи-то навострил!
Ему волей-неволей пришлось остановиться.
В это время Марья, у которой осталась вчера нетронутая четвертинка, бросилась Микулину в ноги:
— Батюшко, ты пошто нас зоришь-то?
— Встань! — Евграф рывком поставил жену на ноги и так тряхнул, что она сразу перестала вопить. — Ты что перед ним? Как перед богом… Ну?
Микулин растерянно пятился к воротам, бормоча: «Тише, товарищи, тише. Разберемся, тише». Воспользовавшись передышкой, он исчез в сенях, и все зашумели:
— Ишь! Ишь как он шнырнул-то!
— Налимом ушел!
— А чего Жучок-то, сразу и делиться?
— Жучок дело знает.
— Теперь хоть и с бабой делись. Бобылям жизнь.
В Жучковом дому послышался бабий крик, и Акиндин Судейкин, стоя в опорках на босу ногу, выставил ухо.
— Делятся! — сказал он. — Нашла коса на камень, кажись, до брюквы дошло. Лучину уж разделили.
— Нет, Акиндин, тамотка не одна лучина, — веско сказал Кеша Фотиев. — Ты-то не думаешь?
— А чего мне делить? — Судейкин потряс холщовой мотней. — Все хозяйство при мне, возьми его за рупь двадцать!
— Да ты списки-то видел ли? Там на тебя полторы сотни начислено, — сказал Акимко Дымов. — Погляжу вот, как будешь рассчитываться. Без Ундера-то. А то, вишь: жеребца обкорнал, теперь своими трясешь. Это тебе не песни выдумывать.
— То есть… Как так полторы? — опешил Судейкин.
— А так! Видел своими глазами.
— И я читал, — подтвердил Нечаев. — Точно, полтораста рублей.
Казалось, Акиндин Судейкин слегка растерялся.
— Мать-перемать! Он где сичас?
— Кто? Ундер или Игнаха?
Послышался невеселый смех, Акиндин, босой на одну ногу, подскочил к Дымову. Опорок остался в грязи.
— Ну, Сопронов! Он что, не знает, что я жеребца вылегчил?
— Не имеет значенья, — сказал Акимко. — Нынче все по-новому. Пусть и твой Ундер на кобыл скачет, отлынивать нечего. Мало ли у кого чего нет?
Акиндин Судейкин прыгнул прямо в грязь, сунул ногу в опорок и побежал. Куда побежал — никто не знал.
Савватей Климов покачал головой:
— Забегали! Зашевелились, распротак твою мать.
— А вот Орлов не долго думал.
— Чево?
— Корову Володе Зырину, куриц Тоньке-пигалице. Бабе приказ подал: очищай, говорит, избу…
— Чего говоришь не дело? Ох, стамоногой.
— Истинно!
— Клашку-то три раза водой отливали.
— А я, грит, что? Я, грит, в лесу заработаю больше.
— Господи…
— Вот тебе и господи. Разделиться — дурак сумеет, а вот ты так сделай! Чтобы однем разом…
— Воноко! Володя Зырин подъехал, сундуки вытаскивают.
Да, Орловы и впрямь вытаскивали сундуки. Это было так странно, так необычно, что многие сразу затихли. Даже невеселые шутки, обычные при других деревенских бедах, оказались сейчас не к месту, люди медленно осмысливали это событие. Как так? Бросить все, одним махом сняться с родного гнезда. Не веря глазам, люди медленно скапливались у орловского дома.
— Ну, Евграф Анфимович, а мы чего заведем? Что делать станем? — тихо заговорил Новожилов-младший. — Шутки-то шутками…
Евграф помолчал.
— Один у нас выход…
— Да какой?
— А Петьку Штыря искать…
— Гирина, верно! — включился Савватей Климов. — Может, и выручит. Он ведь около большого начальства…
— Да его в Вологде видели, — сказал Нечаев.
— Какая Вологда! В Москве Штырь!
— Нет, а я слышал, что уж не в Москве, в Ленинграде!
Так и не выяснив, где живет Штырь, они подошли к орловскому дому. Клаша, жена Орлова, уже усаживала на воз двоих ребятишек. Она заревела, обошла вокруг пустой, запертой на замок церкви и начала прощаться с бабами. Рев поднялся жуткий…
Орлов заколотил ворота, сунул топор в передок нагруженного узлами и сундуками одреца. И подозвал скопившихся вокруг ребятишек:
— Эх, мазурики! А ну, налетай, кому вяленицы!
Он раскрыл большое, плетенное из бересты лукошко, горстями роздал ребятам репную вяленицу.
— Ешьте, нукайте! Да глядите, хоть одно стекло выбьете, приеду, уши выдергаю!
— Не выбьем! Не выбьем!
— То-то, мазурики…
Он подкинул лукошко в воздухе и, к радости ребятни, так пнул по нему, что оно долго кувыркалось на тропке.
— Ну, а вы, мужики, лихом не поминайте… Даст бог, ворочусь…
Орлов обошел затихшую толпу, за руку распрощался с каждым и, чтобы не сделать чего-то лишнего, быстро подошел к возу. Володя Зырин, провожавший его, молча расправил вожжи, лошадь тронулась. Клашка взревела было опять, но из дома Новожиловых вышел Сопронов. Остановился, деловито оглядывая подводу. Его едва не задело оглоблей. Но он не отступил ни на шаг, с прищуром глядел и глядел на воз.
— Тьфу!
Затихшая Клашка изо всей силы плюнула ему в лицо. Плевок попал прямо в глаз и на щеку, Сопронов побледнел, но не сдвинулся с места. Когда Орловы отъехали, он вынул платок, обтерся и не спеша, вразвалку пошел под гору, к бане Носопыря.
— Плюют в глаза, ему божья роса! — сказал кто-то в толпе.
Подвода Орловых была уже в другом конце Шибанихи. За нею вдоль улицы, зябко дрыгая лапами, бежал кот. Порой он останавливался и громко мяукал.
— Кис-кис! — Савватей Климов, пробуя остановить кота, порылся в портах. — Куда наладился? Вишь, животное в сиротстве оставили…
Акиндин Судейкин на Ундере выехал на середину деревни. Он был пьян и, слезая с бывшего жеребца, еле-еле не сунулся в дорожную колею.
— Где Игнаха? Я ему, прохвосту, счас… счас покажу…
Он слез, встал покрепче и начал щупать между задними ногами мерина. Ундер, не желая связываться, отстранился, переставил на дороге свое большое тело, а Судейкин все щупал, щупал теперь уже один воздух.
— Где Игнаха?
Судейкину никто не ответил. Он пошел по дороге, остановился, широко расставил ноги в опорках. Кеша Фотиев хихикнул:
— Вон идет, баба-то!
Судейкин, забыв про дремлющего мерина, пнул правой ногой, и опорок полетел в сторону жены. Повернулся и таким же путем пнул опорок в Кешу.
Павел с тоской глядел на все это. Горький комок наливался в горле, он глотал и никак не мог его проглотить. Скулы твердели снова и снова. Он отвернулся, пошел. Болела душа. Шутка сказать, двести рублей! За рожь закупочная цена нету и двух рублей, выходит, надо продать больше ста пудов ржи, чтобы заплатить один только налог. А ее и всего намолотится не больше шестидесяти. На все, и на кормежку, и на семена, и на продажу.
Он как будто даже с облегчением вспомнил, что в будущем году его очередь идти на действительную. Скорей бы служить… Он удивился таким мыслям: «На службу тороплюсь, вот до чего! Да что уж такое стряслось? Ну, ладно, я на службу, налог скинут. А куда податься божату Евграфу? Палашку-то на действительную не возьмут…»
— Куда с топором-то, а, Данилович? — Павла окликнул Савватей Климов. — Ну-ко, подойди-ко поближе…
Павел подошел, сел со всеми на новожиловскую завалину. Дымов, Нечаев, Новожилов, Климов и еще человек с десять спокойных шибановцев обсуждали, кого послать на поиски Петьки Штыря.
— Он ему хвост наломает! Петька-то… — горячился Савватей Климов.
— Пошлем! Денег соберем и пошлем!
— Да кого пошлешь-то? Кешу вон не пошлешь…
После долгого разговора решили просить Степана Петровича Клюшина — книгочея и молчуна. Чтобы поехал в Москву. Павел посулил, что узнает у отца последний адрес Петрухи Гирина…
XIX
