XIX
Что думал сегодня кривой Носопырь, какие мечтания плыли через его косматую голову? В бане стоял полумрак, осеннее солнышко повернуло за угол. Запах остывших камней путался с кислым духом промокших с утра онучей. Носопырь сидел на полке, на расстеленной шубе, курил табак и жмурил здоровый глаз, шевелил пальцами костлявых ног.
Носопырь думал. Но что он думал? Никто никогда не узнает об этом. А может, он и совсем ничего не думал, курил, хрипел да шевелил пальцами костистых ног.
Баннушко давно перестал шалить, еще от самой весны. Видно, переселился в другое место. Сумка с красным крестом висела на гвозде без дела, уже никто больше не верил в Носопыря как в коновала и лекаря. Женитьба его тоже не получилась. И вот Носопырь как бог Саваоф сидел на полке в табачном дыму. Дым слоился и надвое делил полумрак бани, голова словно плавала над облаками, отделенная от сухопарого туловища. Наверно, Носопырю было все равно. Он давно уже не ведал ни горя, ни радости. Он даже не знал теперь, есть ли у него душа. Псалмы, которые он все еще пел по привычке, начали забываться, они путались в голове, и слова их перескакивали с места на место. Что было делать Носопырю? Иногда он с волнением и даже с какой-то радостью припоминал свое сватовство и особенно казанскую в Ольховице, когда шумела гроза и когда он целую ночь просидел в амбаре с другими шибановскими стариками. Это событие всегда вставало в его глазу ярко и со всеми подробностями, словно давнишний и молодецкий праздник…
Он заплевал и кинул к порогу размочаленный окурок цигарки, решил полежать и уже начал крениться на бок, но слух изловил какой-то шорох. Кому он понадобился?
Уж не баннушко ли воротился к нему, жалея нищего. Ведь сколько времени прожили вместе и не мешали друг дружке. Может, опамятовался да и воротился, а ведь добро было бы…
В предбаннике застучало, двери распахнулись. Сопронов, согнувшись чуть ли не вдвое, протолкнулся в баню. Носопырь долго глядел на него, узнавая.
— Жив, дедко? — спросил Игнаха.
— Жив, жив маленько-то, — Носопырь узнал Игнаху по голосу. — Курю вот, нет спасу.
— Ну, кури. А чего на ногах носишь?
— Да лапотки, Игната. Ошшо хорошие.
— Так вот, обуй-ко свои лапотки да сходи к Тане.
— Пошто?
— По шти. — Сопронов подал Носопырю денежную бумажку. — Возьми вот. Да принеси потихоньку, чтобы люди не видели.
Носопырь догадался, у него сразу быстрее зашевелились ноги. В темноте зорко блеснул единственный глаз.
— Сделаю, будь без сумленья.
— Давай.
Носопырь в лаптях на босу ногу пошел на гору. Сопронов сел на полок, голова его разламывалась от неистовой боли. Он не заметил, как склонился на уступ второго полка и как провалился в тяжкий и вязкий мрак, бессонная ночь показала себя. Сопронов спал и видел опять тот же тягучий и жуткий сон: он ходит где-то в большой пустынной постройке. Нигде никого нет, он ходит и ходит, ищет себе место, чтобы прилечь и уснуть. Ему так хочется спать! Но он все ходит и ходит, не может, не умеет как бы прилечь, ему нигде нет этого места. Сердце его прохвачено какой-то болью, ему холодно и так жутко, что хочется закричать. Но он даже не может кричать и все ищет какое-то неуловимое, все время исчезающее место, где бы можно заснуть. Отдохнуть и забыться.
Голова давила виском на острую кромку полка, волосы его свесились, и нить тягучей слюны опустилась из края рта.
Носопырь стукнул дверью. Сопронов вздрогнул, проснулся, хотел вскочить, но не смог и только пробормотал:
— Что? Кто? Чего надо?
— Вот! — Носопырь, скрывая восторг, поставил бутылку на окно. — Закуски-то у меня нет… Ничего нет, кроме рыжиков.
— Давай рыжики, — Сопронов убрал бутылку с окна.
— Ну и хлебца есть, да, вишь, это… Не побрезгуй. Милостинки.
Сопронов не ответил. Носопырь в чайное блюдце наскреб рыжиков из кадушки, стоявшей в предбаннике. Сполоснул фарфоровую щелеватую чашку, подал Игнахе.
Сопронов за два удара вышиб ладонью пробку, нацедил Носопырю полную чашку.
— Алексей, как тебя… Пей!
Носопырь не стал дожидаться второго угощенья, взял. Он пил мучительно долго. Игнаха не мог на него смотреть и отвернулся, взял чашку, налил себе. Залпом выпил, сплюнул, зажевал горечь соленым рыжиком.
Носопырь раздвинул свою ветеринарскую сумку, потряс кусочками.
— Бери-ко любой, Игнатей! Какой на тебя глядит, тот и бери.
Сопронов схватил сумку и швырнул ее в угол. Носопырь, не обидевшись, сходил за нею, выбрал ржаной, уже засыхающий ломоть. Помакал в рыжики, поглядел на остаток в бутылке, не торопясь начал жевать.
— Скусно! Буди мед, ей-богу.
— А каково ходишь?
— Хожу. Ноги ошшо хорошие.
— Дак вот, слушай, чего в домах говорят.
— Чево?
— Слушай, говорю, чего в домах говорят! А после мне будешь рассказывать. Особо слушай в больших домах. В опушенных.
Носопырь все еще не мог взять в толк, чего от него хотят.
— Ладно, коли.
— Чего ладно? — Сопронов подвинулся ближе. — Ну, чего ладно? Ладно. Ты хоть понял, про што говорю?
— Да ведь… вроде бы понял. Рассказывать. Чего другие бают.
— Ну!
— …особь в больших домах.
— Так! Так… Да смотри у меня, чтобы… пеняй на себя, ежели кому хоть слово пикнешь. Про што говорено.
Носопырь шлепнул себя по ляжкам.
— Игнатей! Мы ето…
— На! — Сопронов сунул Носопырю еще какую-то денежку. — Это на чай-сахар…
Носопырь уронил деньги, качнулся. Он хотел похлопать Игнаху по плечу, но не осмелился и запел:
Как на речке на белой дощечкеДевка платье мыла да громко колотила,Сухо выжимала да на берег бросала.Душечка-молодчик по бережку ходит,По бережку ходит, близ волне подходит…
Сопронов отвернулся, глядя в окошко: «Черт! Сивый шкилет, еще и поет. Надо идти…»
Река светилась, холодная и словно уже застывшая. У самой бани, саженях в сотне отсюда, отражались в воде сваи моста. Сопронов прильнул к окну: по мосту, за реку, шел Павел Рогов. «Куда это он глядя на ночь? С топором. А вот поглядим куда».
Сопронов сразу же вспомнил роговский сеновал и ружье. Он дождался, когда Павел перейдет мост. Вышел из бани и встал в предбаннике. Песня охмелевшего Носопыря отвлекала, будто скоблила душу ненужными глупыми словами.
Душечка-молодчик, сшей мне башмачкиИз желтова песочку.Душечка-девица, насучи-ко дратвыИз дождевой капли.Душечка-молодчик, сошей мне салопчикИз макова цвету.Душечка-девица, напряди-ко ниток Из белов а снегу.Душечка-молодчик, скуй мне перстенечекПосветлее звезды,Где бы я ходила, тут бы воссияло.Душечка-девица, напой добра коняСреди синя моря,На камушке стоя…
Игнаха оглянулся: нигде никого не было. Перебежал мост, бесшумно по скошенной луговине, прячась в кустах, он начал продвигаться за Павлом.
Листья падали с наполовину голых берез, отмякшие, они шуршали совсем глухо, еле слышимо. Земля поглощала звуки. Ветер, вздыхая, гасил шорох одежды. Сопронов бросками сокращал расстояние между ним и Павлом, приседал, прятался за кустами. Выбитые скотом тропы были удобны и просторны. Он не выпускал Павла из виду, все больше смелел и терял осторожность. Тот шел не быстро и не оглядываясь.
Азарт преследования все нарастал, заслоняя в Сопронове все остальное.
«Куда он идет? Ружье в сеновале, за ружьем… — мелькало в больной Игнахиной голове. — Ну, гад! Идет и идет…»
Сопронов окончательно убедил себя в своей правоте; надо изловить Рогова с ружьем, взять с поличным. Выпитое с Носопырем вино сделало его горячим и смелым. В груди жгло, поднималось что-то решительное: «Не уйдет, не выйдет!» Он сделал бесшумный прыжок, потерял из виду широкую спину. Затаился, настороженно выследил и снова сделал бросок. Теперь его охватило уже негодование и, как ему казалось, справедливая ярость преследования. Он тяжко дышал, сердце билось часто и сильно: «Сука! Кулацкая кость… Не уйдешь, не на того напал!»
…Павел давно, еще в поле, заметил Игнаху. Сначала ему не показалось ни смешным, ни странным то, что Сопронов вышел зачем-то в поле: «Чего это он? Видать, к яме картофельной». Вскоре Павел забыл о нем, пошел ближе к полянам. Там в молодом ельнике было легче всего найти еловые курицы-корни. Он любил ходить сюда. Лес всегда успокаивал, отодвигал куда-то сотни домашних забот. Снимая застарелую усталость в руках и в груди, лес нечаянно навевал дальние воспоминания. Вспомнились смешные и уже забытые случаи, дышалось легко. Никто не мешает тебе, как и ты никому не мозолишь глаза, не надоедаешь.
Переехав жить в Шибаниху, Павел уже привык к этим заречным лесным холмам, к этим покосам и сеновалам-сараям. Особенно любил он вот это место, с широкой роговской полянкой. Она покато уходила к реке. Сеновал стоял ближе к берегу, у края всегда даже в безветрие шепчущего осинника.
