Встретились на половине пути меж московским предгородием и тверским станом, на холме, поросшем соснами и дубами, невдалеке от малой речки Неглинной.
Тверитин предлагал изловчиться да ненароком и ухватить Юрия, но князь осадил его:
— Ране надо было хватать, когда тебе на то воля была дана.
Бывало, озлясь, князь поминал Ефрему давнюю оплошку с московским князем, когда он змеем из рук ускользнул. Видать, и у него то в памяти занозой сидело. Ефрем, как пес, которого по вине пнул хозяин, сгорбатился и опустил рыжую голову. Смягчая обиду, Михаил Ярославич усмехнулся:
— Чай, мы не нехристи вероломные — уговорщиков в плен захватывать…
Великий князь дождался, пока из кремлевских ворот выйдут московичи. Он потребовал, чтобы, как побежденные, шли они пешими. Они и шли пешими, загодя понурясь и пыля сапогами. Всего — с боярами да выборными людьми — человек двадцать пять. И только как достигли московичи означенного места, не ранее, а даже и еще потомив их несколько времени, тронул великий князь поводья белого скакуна. Можно было изумить московичей пышностью свиты, но, будто в насмешку над ними, в сопровождение Михаил Ярославич взял отца Ивана, немногих бояр да Тверитина для острастки. «Довольно с них будет…»
Иван Данилович — несмотря на его видимую второстепенность, именно так, по батюшке, отчего-то хотелось его величать — не в пример брату, одет был скромно, чуть не в монашеское. А уж ласков и смирен был, точно агнец. Голову перед великим князем клонил низко и все разводил руками, якобы дивясь: за что, мол, нам наказание такое, и скорбел глазами, изломисто приподнимая бесцветные брови.
Юрий, напротив, пытался казаться развязным, усмехался губами, однако лицом был бел, как его шелковая плечевая накидка, и в глазах князя, что бегали в стороны, как потревоженные блохи на пузе у пса, Михаил Ярославич видел смертный страх. Так-то смотрят тати перед казнью, готовые завизжать от боли и ужаса. Судя по этому, не по своей воле Юрий вышел через ворота — либо народ его к тому принудил, либо брат да бояре заставили. Даже его хваткие руки и те мелко, но явственно подрагивали, когда он тянулся огладить бороду, поправить изрядную шапку или мимоходом коснуться невидных ушей.
В сущности, те переговоры ничего не дали, ничего не прибавили к взаимной злобе, да и не убавили от нее ничего.
Хотя было одно наблюдение, какое вдруг поразило Михаила Ярославича. Он изумился ничтожной жалкости, какая открылась ему в московском владетеле. Глядя тогда на Юрия, хоть и не в первый раз он его видел, князь и поверить не мог, что это внук Невского. И все ловил себя на странной, непрошеной мысли, что перед ним не он, не тот Юрий, какого он опасался. Да разве можно опасаться такую склизь? Так, пустобрех из тех заполошных, заливистых в лае, но бесполезных кобельков, что сами ни следа не ухватят, ни к загнанному зверю вблизь первыми не подступятся. Будут кружить около, лаять да попусту скалить зубы, выжидая, когда зверя завалят другие. В хорошей своре таких стараются не держать, хотя без таких и хорошая свора почему-то не обходится. Кто-то след берет, кто-то рвет, но и такие, знать, нужны своре, чтобы было кому на ветер лаять…
Перед ханом-то, перед Тохтой, он вона как вопил в угоду ему, а здесь открыл свою суть, и суть та показалась Михаилу Ярославичу настолько незначительной и даже ничтожной, что он просто диву давался прежним собственным мыслям о нем.
Ну какой он антихрист? Ужели дьявол так неразборчив и неимущ на Руси, что мог печатью своей пометить этого князька, скудного и душой и умом. Что ему Русь? Зачем? Али мало на Москве ему боярышень? Али не хватает серебра-золота на одежды? Али бедно в хоромах его убранство? Али для молодечества, коли руки такие чесучие, мало ему округ дальних пространств и поприщ? Ежели охоч, примышляй Москве дальнее, глядишь, оттого и всей Руси вольготнее станет…
Нет, мелок был Юрий. И эта видимая мелкость никак не совмещалась в уме Михаила с величием его притязаний и с теми действительно великими злодеяниями, какие он уже успел совершить. Будто и правда был в нем кто иной или так искусно управлялся князь московский иным…
Иван Данилович оказался гораздо значительнее и любопытнее для великого князя. Иван же в основном и говорил, видно, о том заранее условились братья. Юрий лишь иногда кивал да поддакивал, иногда что-то вякал от робости да кривил в усмешке или кусал от бессильной злобы синие, помертвелые губы.
Иван говорил тихо, точно шелестел ветерком, не говорил, а обволакивал речью, да еще и пришепетывал, отчего приходилось напрягать слух, чтобы дослышать его с коня. Изощренного ума, о котором все, кто знал княжича, даже и опасливо поминали, Михаил Ярославич в племяннике не приметил (да и какой ум обнаружишь в увертливых, покаянных словах?), но глаза Ивановы, заглянуть в какие было так же трудно, как достичь взглядом дна в глубоком колодце, безусловно, казались умны, хотя бы уж потому, что скрытны.
— Пошто, великий князь, опять к нам пожаловал? — Иван Данилович развел руки кверху ладошками, показывая беззащитность и немощность свою перед великим князем.
— Али не знаете?
— Истинно, не ведаем. — Иван Данилыч вскидывал глаза, но тут же и опускал их или глядел мимо Михаила Ярославича, будто за спиной его происходило что любопытное.
— Так что ж, али доложить вам, в чем провинилися?
— Да что ж ты, батюшка, серчаешь-то так? Уж ясно, что виноваты, коли пришел…
— Что говоришь, не слышу!
— Так, вестимо, говорю, чай, все мы не без греха-то…
Говорить с Иваном Даниловичем, как со всяким, кто глаза и мысли скрывает, было и правда тяжелехонько. Да еще это его нарочное пришепетывание да ласковость в придыханиях, будто не с великим князем речь ведет, а с девкой о чем уговаривается.
— Что ж ты, Иван Данилович, шепчешь-то, — усмехнулся Михаил Ярославич и взглянул на Юрия, — ить когда-нибудь князем станешь. Как людей-то за собой поведешь?
— А лаской, батюшка, лаской, — прошелестел Иван. — Люди-то крика не слышат, а тихое-то слово как комарик в ночи.
Иван Данилович заволакивал, втягивал в свою тишину, эдак-то с ним долго можно было пробеседовать. В другой час Михаил Ярославич и побеседовал бы с племянником, был он и впрямь любопытен, однако…
— Ты взгляд-то не верти, ответь мне: али не по праву я сел на стол отца и деда моего? Али не благочинно святейший митрополит Максим, Царство ему Небесное, меня на тот стол помазал?..
Юрий острым носком зеленого, шитого золотом, но запачканного кровью сапожка, будто дите, пырял земельку, взгляда не поднимал и молчал.
— Что ж молчишь-то? Мало тебе совокупления всех прав моих на великое княжение, мало, хвост сучий?!
— Ты меня не лай, дядя! — Юрий глянул исподлобья на Михаила Ярославича и тут же коротко по сторонам, видно опасаясь каверзы и подвоха.
— Да ить что ты, батюшка, вестимо нам…
— Погоди, Иван, пусть он скажет! — Михаил Ярославич не отводил глаз от Юрия.
— Да ить разве мы теперь о том спорим? — тихо, но назойливо клинясь, проговорил все же Иван Данилович.
— Ну?
Юрий сглотнул слюну, которой не было в пересохшем рту, и ничего не ответил.
— Али и впрямь нет над тобой русских законов? — Михаил Ярославич сказал это тихо, пораженный, и вдруг закричал: — Поля! Поля хочу с тобой!
— Что ты, батюшка, что ты, — будто спотыкаясь, неуверенно шурша ветром по сухому жнивью, запричитал Иван Данилович. — Он же тебе племянник, чай… А батюшка-то тебя как любил, скажет, бывало, нет брата роднее, чем Михаил-то Тверской. — Он бормотал что-то, подойдя под самую морду коня и ухватив его под уздцы. Только вдруг Михаил Ярославич понял: врет он и бормотания его нарочны.
Юрий стоял, затравленно, по-волчьи озираясь и даже среди своих бояр не чуя поддержки.
— Ну!
— По праву… твой стол, — безголосо, одними губами выдавил из себя Юрий.
— Повтори!
— Твой стол, говорю, по праву! — будто плюнул, выкрикнул Юрий.
Словом увернулся от смерти Юрий. Гнев Михаила Ярославича схлынул, перед ним вновь стоял жалкий, петушистый и нелепый племянник, биться с которым — себя срамить.
— Так пошто ж ты новгородцев смущаешь?
Юрий испуганно вскинул глаза на брата:
— Не ведаю, о чем пытаешь…
— Ну, далее… — понудил его Михаил Ярославич.
— Великий князь, — послушно повеличал его Юрий.
— Так уж и не ведаешь? — Михаил Ярославич помолчал. — А из Новгорода-то мне верно доносят, что ты кремник свой да батюшкины храмы на Святую Софию менять собрался. Так ли?
— Не было того! — выкрикнул Юрий. — Не было!
Но не удержался, ухмыльнулся и тут же и себя, и Новгород выдал:
— А коли я им люб, так в том вины моей нет!
— Али не знаешь, что новогородцам-то тот и люб, кто всей Руси враг?
— Великий князь, да ить наговор все, со злобы да зависти нас с тобой рассорить хотят, — заюлил Иван Данилович, — ить мы тебе отныне как сыновцы[85] преданы…
