Чувствуя потенциальную слабость Советов и будучи всей душой убежден в превосходстве американской системы (он изучил намного больше трудов по американской политической философии, чем полагали доморощенные критики президента), Рейган объединил оба элемента – власть и легитимность, – которые в предыдущее десятилетие породили американскую амбивалентность. Он бросил Советскому Союзу вызов, втянув в гонку вооружений и технологий, в которой тот не мог выиграть. Для этого президент запустил программы, которые долгое время блокировал конгресс. То, что получило известность как Стратегическая оборонная инициатива (СОИ) – щит, обороняющий от ракетного удара, – во многих отношениях подвергалось насмешкам в конгрессе и в СМИ, когда Рейган выдвинул свой план. Сегодня же этой программе в значительной мере приписывают то, что именно она убедила советское руководство в бесплодности попыток соревноваться в гонке вооружений с Соединенными Штатами.
В то же время Рейган придал политике психологический импульс, выступив с громкими заявлениями на самой грани вильсонианского морализма. Вероятно, наиболее трогательный пример – прощальное послание Рейгана, произнесенное им, когда он покидал свой пост в 1989 году. Он описал свое видение Америки как сияющего града на холме:
«Всю свою политическую жизнь я говорил о сияющем граде, но не знаю, рассказывал ли толком о том, что представало перед моим взором, когда я произносил эти слова. Но в мыслях моих был высокий гордый город, возведенный на мощных скалах, противостоящих океану, овеваемый ветрами, благословенный Богом и населенный множеством разных людей, которые живут в мире и гармонии, – город со свободным портом, где идет торговля и бурлит творческая энергия, и если бы тот город окружали стены, то в стенах были бы двери, и двери были бы открыты для всех, у кого есть желание и смелость войти туда. Вот таким я его увидел и таким продолжаю видеть».
Для Рейгана Америка как сияющий град на холме вовсе не была метафорой; для него град существовал на самом деле, потому что Рейган желал, чтобы тот существовал.
В этом состояло важное различие между Рональдом Рейганом и Ричардом Никсоном, политические курсы которых были весьма схожи и нередко совпадали. Никсон относился к внешней политике как к энергичным, предпринимаемым без конца попыткам, как к набору ритмов, которыми надо управлять. Он разбирался с их сложностями и несоответствиями, как со школьными заданиями, которые задал на дом особо требовательный преподаватель. Никсон надеялся на то, что Америка возьмет верх, но ей придется пройти длинный и безрадостный путь, возможно, уже после того, как он уйдет со своего поста. Напротив, Рейган резюмировал свою стратегию холодной войны характерно оптимистическим изречением, высказанным помощнику в 1977 году: «Мы побеждаем, они проигрывают». Стиль, в котором Никсон проводил свой курс, был важен для возвращения мобильности дипломатии холодной войны; стиль Рейгана был необходим для дипломатии прекращения холодной войны.
С одной стороны, риторика Рейгана – в том числе и его выступление в марте 1983 года с упоминанием СССР как «империи зла» – могла повлечь за собой конец каким бы то ни было перспективам дипломатии «Восток – Запад». На более глубоком уровне такой подход символизировал переходный период, когда Советский Союз постепенно осознавал бесплодность гонки вооружений, а его стареющее руководство билось с проблемой наследования власти. Скрывая сложность за показной простотой, Рейган также выдвинул идею примирения с Советским Союзом, зайдя в своих соображениях об урегулировании куда дальше того, что Никсон когда-либо готов был сформулировать.
Рейган был убежден, что коммунистическая непримиримость в большей степени основана на невежестве, чем на злой воле, на недопонимании, а не на враждебности. В отличие от Никсона, полагавшего, что, рассчитывая на эгоизм, возможно достичь компромисса между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом, Рейган верил, что конфликт, скорее всего, закончится осознанием превосходства американских принципов. В 1984 году, после назначения высшим советским руководителем ветерана Коммунистической партии Константина Черненко, Рейган поверял своему дневнику: «У меня какое-то подспудное чувство, что стоило бы переговорить с ним о наших проблемах, как мужчина с мужчиной, и посмотреть, удастся ли убедить его. Мне кажется, что Советы обретут материальную выгоду, если они присоединятся к семье наций и т. д.».
Когда через год на смену Черненко пришел Михаил Горбачев, оптимизм Рейгана только окреп. Он говорил своим соратникам, что мечтает свозить нового советского лидера на экскурсию, чтобы показать район, где живет американский рабочий класс. Как вспоминал один из биографов Рейгана, президент представлял себе, как бы «вертолет снизился, и Рейган пригласил бы Горбачева постучаться в двери и спросить жителей поселка, «что они думают о нашей системе». А рабочие рассказали бы ему, до чего чудесно жить в Америке». Все это убедило бы Советский Союз присоединиться к глобальному движению в сторону демократии, а это, в свою очередь, привело бы к установлению мира, – потому что «правительства, которые опираются на согласие тех, кем они правят, не ведут войн со своими соседями» – это основополагающий принцип, определяющий вильсоновскую точку зрения на международный порядок.
Свою концепцию Рейган решил применить в вопросе контроля ядерных вооружений и на саммите в Рейкьявике в 1986 году предложил Горбачеву ликвидировать все системы доставки ядерных боезарядов, при этом сохраняя и наращивая противоракетные системы. В результате была бы достигнута одна из целей Рейгана, о которой он часто заявлял: избавиться от самой возможности ядерной войны, ликвидировав необходимый для нее наступательный потенциал и ограничив нарушителя договоренности системами противоракетной обороны. Подобная идея не укладывалась в рамки представлений Горбачева, именно поэтому тот энергично торговался за второстепенную оговорку об ограничении испытаний систем противоракетной обороны «лабораторными условиями». (Предложение о ликвидации средств доставки ядерного оружия в любом случае было нереализуемым на практике, потому что против него крайне резко выступали премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер и президент Франции Франсуа Миттеран – они были убеждены, что Европу нельзя защитить без ядерного оружия, и свои независимые средства устрашения рассматривали как последнюю страховку.) Многие годы спустя я поинтересовался у советского посла Анатолия Добрынина, почему Советы не предложили какой-нибудь компромисс по вопросу испытаний. Он ответил: «Потому что нам и в голову не приходило, что Рейган может просто покинуть переговоры».
Горбачев старался противопоставить идеям Рейгана концепцию советской реформы. Но к 1980-м годам «равновесие сил», на которое десятки лет своего правления неустанно ссылались советские руководители, обернулось против них самих. Неработоспособная экономическая модель оказалась не в состоянии выдержать четыре десятилетия имперской экспансии во всех направлениях.
Соединенные Штаты Америки, несмотря на все разногласия и колебания, сохранили основные элементы ситуации силы; за два поколения была выстроена неформальная антисоветская коалиция всех ведущих промышленных центров и большей части развивающегося мира. Горбачев понимал, что Советский Союз не сможет выдержать курс на доминирование, однако он недооценил хрупкость советской системы. Его призывы к реформе – политика «гласности» и «перестройки» – высвободила силы, которые оказались слишком дезорганизованными для подлинного реформирования и слишком деморализованными для того, чтобы Советский Союз оставался тоталитарным лидером, – во многом случилось именно так, как и предсказывал полвека назад Кеннан.
Одна лишь идеалистическая приверженность Рейгана демократии не могла бы привести к такому результату; энергичная оборонительная и экономическая политика, прозорливый анализ советских слабостей и необычайно благоприятно сложившиеся внешние обстоятельства – все эти факторы сыграли свою роль в успехе избранного им курса. Тем не менее без идеализма Рейгана – иногда граничившего с отрывом от истории – советскому вызову не пришел бы конец в атмосфере глобального утверждения демократического будущего.
Сорок лет назад и на протяжении десятилетий после того считалось, что главным препятствием к установлению безопасного для всех мирового порядка является Советский Союз. Отсюда логически следовало, что после падения коммунизма – которое если вообще произойдет, то, как представлялось, лишь в отдаленном будущем, – воцарится эпоха стабильности и доброй воли. Вскоре стало ясно, что история, как правило, имеет дело с более продолжительными циклами. Перед тем как устанавливать новый мировой порядок, необходимо было разобраться с осколками холодной войны.
