— Лучше не бывает, — ответила я. — Что ты делаешь с собой, Чарли? Ты становишься все моложе.
Он рассмеялся.
— Это все Полетт Она обожает свежий воздух — и таскает меня с утра до вечера то на морскую прогулку, то на теннис. Кстати, у меня всего минута. Полетт ждет меня внизу в машине. У нас назначена встреча.
— В машине? Почему ты не привел ее сюда? Я была бы рада познакомиться с ней.
Чарли, который бывал по-детски застенчив, когда вы меньше всего ожидали этого от него, спросил:
— Ты правда хотела бы?
— Конечно! Зачем ей сидеть одной в машине? Пожалуйста, приведи ее сюда. Я пошлю за шампанским.
Он позвонил вниз и дал поручение швейцару. Через пять минут Полетт, темноволосая, в черном бархате, уже входила в апартаменты. Мне она сразу же понравилась. Мне понравилась аура искренности и непосредственности вокруг нее, и мы сразу же почувствовали взаимное расположение. Через пару минут Чарли вместе с детьми начал уплетать мороженое и сладости, а мы с Полетт отправились в гостиную, устроились поудобнее и начали непринужденно болтать, словно знали друг друга всю жизнь.
Как создатель кино, Чарли сделал невозможное. В то время, когда все настаивали на том, что рынка для немого кино нет, он снял «Огни большого города» (City Lights) — картину без звука, за исключением музыкального фона и некоторых звуковых эффектов. И это был совершенный триумф, как с художественной, так и с коммерческой точки зрения. Теперь он готовил еще одну немую картину «Новые времена» (Modern Times), и его ведущей актрисой была Полетт Годдар. Именно ее Чарли возвел на пьедестал, и, безусловно, зная все о порочной, вероломной Лите Грей, она с легкостью могла разделать меня под орех. Это была в высшей степени достойная женщина, это ощущалось в каждом слове и в каждом жесте.
Тем не менее Полетт вела себя без малейшей неестественности или рисовки. Она не стала говорить о себе или Чарли, а сразу же сообщила мне, какая я хорошая актриса.
— Я видела вас, когда вы играли в «Паласе», — сказала она. — Я была на двух представлениях. Вы, безусловно, умеете держать публику в напряжении.
Она рассказала о том, как была простой Полиной Леви из Лонг-Айленда. А я рассказала ей, как была простой Лиллитой Макмюррей из Лос-Анджелеса. Мы болтали о людях и о местах, которые знали в Нью-Йорке, пока в дверь не постучал Чарли и не сказал, что им пора уходить. Полетт встала и улыбнулась.
— Вы нравитесь мне, простая Лиллита Макмюррей из Лос-Анджелеса, — сказала она. — Я с удовольствием встретилась бы с вами снова.
Я проводила их, восхищаясь этой воздушной, светящейся девушкой и завидуя ей. В последующие годы у меня была возможность восхищаться ею еще не раз, и я в неоплатном долгу перед ней за бесконечную доброту, которую она проявила по отношению к моим мальчикам, когда я была беспомощна как мать и как человек. Она щедро дарила им свою любовь, брала их с собой, когда они с Чарли рыбачили или катались на лыжах, терпеливо заставляла их учить французский, который они знали, но забыли. Когда через год после нашей короткой и единственной встречи я легла в больницу на операцию, моя комната была уставлена корзинами с цветами и другими подарками. На карточке были слова: «Выздоравливайте и выбирайтесь оттуда побыстрее. С любовью, простая Полина Леви из Лонг-Айленда».
Здесь, в номере отеля «Амбассадор», я поняла, как я опустошена, и какую зависть испытываю. Я все еще любила Чарли и все еще хотела быть его женой. Полетт обладала всем, чего не хватало мне тогда — когда у меня был шанс. Она была знающей, открытой, внушала доверие и была женщиной, созданной для мужчины. У меня были деньги и карьера. И мне некуда было идти.
С 2500 долларов в неделю мой заработок в водевиле снизился до 550; я все еще была популярна, но перестала быть сенсацией. Парадоксально: хотя я чувствовала, что все время совершенствуюсь как исполнительница, шоу-бизнес становился для меня все меньше чудом и восторгом, и все больше — тяжелым физическим трудом и изнурительными репетициями. Теперь, когда моя популярность стала убывать, самое время было уйти.
Но тут мне на голову свалилось известие, что мои денежки утекли, и мне придется остаться в шоу-бизнесе, чтобы платить по счетам. Это казалось невозможным. Кто вообще способен потратить 625 000 долларов менее чем за сто лет? Я достала карандаш с блокнотом и обнаружила, что это вполне возможно и мне это удалось. Гонорар моих адвокатов составил 200 000 долларов. Дополнительный гонорар в размере 16 000 долларов был уплачен моему дяде Эдвину Макмюррею, который зашел как-то раз после развода вечерком поужинать к моему дедушке, ответил на пару моих правовых вопросов и после этого выставил счет. (Дедушка и я гневно протестовали, и дело дошло до суда, который постановил, что я должна заплатить). Мой дом стоил 90 000 долларов. Я вложила 80 000 долларов в ценные бумаги для мамы. Я вложила 75 000 долларов в безотзывный (за исключением случая тяжелой болезни) фонд в National City Bank of New York.
Я слишком доверяла советчикам, утверждавшим, что для бывшей жены Чарли Чаплина нужен антураж. Я останавливалась в самых дорогих отелях и обедала в самых дорогих ресторанах. Постоянные парикмахеры и маникюрши. Друзья и друзья друзей рассматривали меня как миссис Денежный Мешок и приходили ко мне, особенно в начале Депрессии со своими проблемами, плакали, что им нужна операция, и они вернут деньги в следующем месяце. Я отдавала тысячи долларов в долг, и никогда мне их не возвращали, а я никогда и не ждала.
Остальные деньги растворились, по крайней мере, таяли на глазах. Я хотела одарить весь мир, и почти преуспела в этом. Я всегда норовила оплатить счет, и почти всегда это удавалось. Я платила за всех. И все любили меня.
Помимо исчезновения 625 000 долларов, я обнаружила с помощью простой арифметики, что постоянно тратила больше, чем зарабатывала в водевиле. Я платила в среднем 28 долларов в день за номер в гостинице, еду и попутные мелочи за себя и Глэдис; Глэдис получала 60 долларов в неделю; мой гастрольный менеджер получал 250 долларов в неделю; мой агент имел 10 процентов от моего заработка; двум моим пианистам я платила по 250 долларов каждую неделю. Я оплачивала железнодорожные билеты не только для Глэдис, пианистов и для себя, но и для жен пианистов. Я платила, платила и платила. Страховка, реклама, новые сценические платья, новые песни, транспортировка декораций, чаевые, лекарства, налоги.
И ничто не возвращалось ко мне.
Я начала не на шутку пить. Я ни разу не пропустила и не испортила выступления из-за алкоголя, но я стала зависимой: мне нужна была порция, чтобы начать утро, и пара глотков каждый час, чтобы быть в форме в течение всего дня. Я не была экспериментатором, который в конечном итоге выбирает один вид алкоголя. Мне годилось все — виски, ром, джин — вкус каждого был не лучше другого, главным для меня был эффект. Любой алкоголь мог стимулировать меня, когда я хотела чувствовать себя самой милой и популярной девушкой на вечеринке, мог успокоить меня, когда я не находила себе места, мог ввести меня в полузабытье, когда мне нужно было уснуть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
