То были не мысли любящей мамы, то не были мысли даже просто хорошего человека, и я с каким-то безумным наслаждением осознала, что не являюсь хорошей. А раз так, значит, нет надобности поступать, как велит несуществующий, но когда-то мной честно соблюдаемый кодекс «хороших» волшебниц, «настоящих» друзей, и «истинных» гриффиндорцев. И терзаться по этому поводу тоже нет причин. Гермиона Малфой себя оправдала точно так же, как и Джинни Уизли в больничном крыле Хогвартса, куда я попала безмерно счастливая оттого, что вынашиваю в себе новую жизнь, являющуюся не только моим продолжением, но и продолжением бывшего моего врага и пожизненного противника моих прежних лучших друзей. И куда оно ушло, то воздушное сладкое счастье?
Звенящий от радости голос вывел меня из оцепенения, и я перевела взгляд на сияющего супруга.
— Ты покормишь?
— Что?
— Детей покормишь?
— Да-да, если смогу, руки слабые… — молока у меня было много, хватило бы и на троих младенцев, но вот охоты кормить было немного. Смешно причмокивающие детские губки вызывали только одно желание — отнять грудь. Всё еще придет в норму, я буду любить сына, как смогу, он же будет любить меня так сильно, как только будет способен, но в памяти навсегда останется это противное чмоканье…
Приложив к груди второго ребенка, того, кто непрестанно пищал, я кожей своих ладоней почувствовала жар, исходящий от него.
— Люциус! — закричала я.
Муж не успел далеко отойти и ворвался почти сразу.
— Он горит!
Я передала ребенка супругу и тот, постояв минутку в задумчивости, положил его в кроватку и взял на руки второго.
— У этого тоже тело горячее…
Колдомедики, собранные в еще более широком своём составе, вынесли вердикт — братья борются друг с другом за жизнь, у них одна магическая сила на двоих. Забрать её у одного и отдать второму нереально, столь грубое вмешательство на данном этапе лишенного магии убьет, а спасенного сделает или инвалидом, или же, что еще хуже, умалишенным.
— Победит сильнейший, леди Малфой, мне искренне жаль, крепитесь… — отчетливо и громко выговорил молодой высокий доктор, заменивший в семье Чичивиуса. Этот лекарь мне нравился больше — он никогда не врал и не заискивал. Доктор Лайнус будет верой и правдой служить нам еще долгие годы и, скорее всего, после них тоже. Хотя я и не догадываюсь даже, что же будет после.
— Можно что-то предпринять?
— Нет.
— Я слышала, вы дружны с Северусом Снейпом? Это правда?
Мужчина замялся и присел на краешек табурета у моей кровати.
— Ну… Можно ли с ним дружить? Мы так, иногда встречались, ведь я тоже член Ассоциации Зельеваров и наслышан о его умениях, — Лайнус провел огромной ручищей по густой каштановой шевелюре, — но если вы о том, спрашивал ли я его о возможности чем-то помочь в такой ситуации, то он… не знает. Я только что от него, еле нашел адрес, потом все эти трущобы…
— Не хочет? — констатировала я.
— Не знает! — начал сердиться доктор.
— А если его убедительно попросить?
Молодость еще бурлила в жилах этого дюжего мужчины, и он повел себя довольно смело, уточнив:
— Пригрозить смертью, хотите сказать?
— Верно!
— Я конечно, не претендую на доскональное знание личности директора Снейпа, но не думаете ли вы, что для него нет особой разницы — жить или умереть…
— А вы точно не друзья?
— И почему вы себе такое в голову вбили?! — возмутился доктор.
— Потому что неплохо вы Северуса изучили, весьма неплохо… — полагаю, профессор знал, но не сказал.
К числу добрых самаритян его причислить трудно, а угрожать — бесполезно. И кем прикажете угрожать? Гарри, единственным нетронутым хоркруксом Лорда, целостность которого не дает ему окончательно воплотиться в полукровку Риддла? Не знаю и поныне, за что отвечает та его часть души, заключенная в Поттере, но именно она обеспечивает тому неприкосновенность. На жизнь парня покушаться запрещено, его даже в сражениях щадят, по указанию Лорда и какой-то там выдуманной им пользе от «поверженного» героя. Я могла бы уничтожить Гарри в два счета, рассказав его боевым товарищам о таком нюансе, способном ослабить Темного Лорда. Но навредить Волдеморту?! Да ни за что. Кем тогда? Кто в жизни Снейпа ему дорог? Нет таких, а кто был, тот уже давно мертв, настолько давно, что и останки его сгнили в сырой земле. Ярко вспомнилась колдография Гарри, на которой запечатлены его родители, еще совсем юные и счастливые. Лили Эванс — хрупкая, сильная, красивая. Женщина была наделена самой могучей силой в мире — материнской любовью. Я наивно считала, что это легко и естественно, и что я наделена ею сполна, а оказалось — нет, не легко. По крайне мере, не всегда. Ну что ж, преклоняюсь, что мне еще остается…
Люциус больше суток взгляда не отрывал от колыбели, парящей в спальне по кругу, Кисси еле слышно ступая, ходила за ней следом и напевала детям старинную кельтскую колыбельную, Драко больше напоминал растерянного первокурсника, причем не слизеринца, а пуфендуйца, настолько ошарашенным, напрочь лишенным привычной Малфоевской мимики, выглядело его лицо. Алексия, держа на руках сладко посапывающую Сюзанну, наведывалась ко мне не реже раза в час, и даже Белла, по непонятной всем причине, кружила исключительно на втором этаже — поближе к младенцам. Ну а я переживала, ничего особенного, просто переживала…
Детям в волшебном мире не положено умирать безымянными, считается, что так их не смогут найти родные по ту сторону бытия и они навсегда останутся одинокими. О таком мне поведал Блейз, затесавшийся в наш узкий круг в качестве поддержки Драко, сам себе не веря, что поддерживает своего наглого блондинистого однокурсника. Между прочим, Забини волновался едва ли не больше меня, и это было воистину трогательно. Видно не было еще в его жизни подобных моментов, а новое всегда волнует.
Габриэль и Патрик — именно такие имена я выбрала своим детям. Варианты мужа я с негодованием отвергла, пусть на внуках извращается!
Мне регулярно докладывали, какое имя высекает магия рода на черном надгробном камне, появившемся, как оказалось, сразу после появления младенцев на свет, но не в самом склепе, а возле него, там, где похоронены сотни Малфоев, не проживших достаточно, чтобы удостоиться чести покоиться подле столпов столь знатной фамилии. Надпись менялась раз десять — то Габриэль, то Патрик, потом снова Габриэль, и вновь Патрик. В результате такой туманности провидения, слабели и медленно погибали оба. Когда у малышей замедлился пульс, и появилось хриплое, прерывистое дыхание, Кисси доставила мне скромный, ничем не примечательный конверт, а в нем, уже знакомым мне почерком было начертано всего два судьбоносных слова:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
