Он хотел сказать, что противоречия давили ему на психику. Мириам превратилась в мстящую фурию, а он даже не мог ее осуждать. Ненавидеть — пожалуйста, сколько угодно, но не осуждать. На сторону жены вставало все его воспитание, образование, все его предки — респектабельные американцы старой закалки, трудяги из среднего класса. Он ногти обломал, чтобы вырваться из-под их влияния, но они все же настигли его и, вопреки его пристрастиям и убеждениям, заставили смириться. Заглушить голос крови он был не в силах. Но и стать мелким служащим с протертыми от сидения брюками и локтями — а по-другому он себе работу не представлял — казалось ему чем-то вроде преждевременной смерти, которая все равно не даст забытья. Поэтому он ничего не искал, перебиваясь случайными, незначительными заработками. Нет, позицию Мириам он понимал, во всяком случае хотел понять, и, когда дошло до разговора начистоту, не смог выдвинуть в защиту своего способа существования ни одного веского аргумента. Да, он старался жить и мыслить так, чтобы в конце концов стать поэтом, но ничего не вышло. Короче говоря, его дела могли кончиться совсем печально, однако после четырех лет совместной жизни — Господи, только представьте, через целых четыре года, один месяц и одиннадцать дней! — Мириам написала домой, чтобы ей выслали деньги, собрала остатки приданого и уехала, сказав ему на прощанье пару ласковых слов. Она так долго ходила перед его глазами, худая, жалкая, нервная, что другой он жену и не помнил, но ее профиль в дверях показался ему незнакомым.
В общем, она уехала и тем самым, не сознавая того, оказала ему добрую услугу. Он ведь уже малодушно примирился с жизнью и не помышлял о разрыве — пусть брак чертовски неудачен, пусть в их отношениях много жестокости, но они все равно любят друг друга. Поэтому и стал пропускать слова жены мимо ушей. В последние месяцы он действительно научился не видеть и не слышать их. Правда, осознал он это только потом, когда память о некоторых из ее словечек, о выражении глаз и губ стала мучить его. Да, он ей очень благодарен. Не брось она его, он бы продолжал бездельничать, убивать время на стихи, ошиваться по грязным забегаловкам с новой компанией остроумных, разговорчивых и нищенствующих молодых мексиканцев, которые рисовали, писали или болтали, что вот-вот начнут рисовать и писать. Его вера возродилась: ребята казались ему истинными художниками, уж эти-то никогда не продадутся. И уж никак не бездельники! До чего самозабвенно трудятся на искусство!
— Святое Искусство, — сказал он. — Наши бокалы опять пусты.
Но попробовали бы вы сказать об этом Мириам. В общем, он так и не добрался до того дерева, под которым ему хотелось валяться. А если бы и добрался, кто-нибудь обязательно пришел бы требовать арендную плату. Зато он частенько валялся под столом в заведении Динти Мура или в «Черной кошке», валялся с такими же, как он, вольными американцами, изучающими местные обычаи. Это он репетирует, как бы готовится к своему дереву, объяснял он когда-то Мириам, надеясь, что хоть раз она оценит его юмор. Как бы не так. Она бы скорее удавилась, чем ответила улыбкой на такую шутку. В общем, тогда… тогда он с головой ушел в карьеру. Дело оказалось несложным. Первых своих шагов ему сейчас уже не припомнить, но дались они легко. Так что, если бы не Мириам, он бы так и остался паршивым неудачником и до сих пор валялся бы под столами у Динти Мура вместе с лоботрясами, изучающими местные обычаи. Но он решил сделать карьеру в журналистике и добился успеха. Теперь он признанный авторитет по переворотам в двадцати с лишним странах Латинской Америки; его пристрастия и взгляды удачно совпадают с пристрастиями и взглядами дорогих журналов либерально-гуманистического толка, которые хорошо платят за то, что он повествует миру об угнетенных народах. И пишет он вполне пристойно, у него, надо сказать, есть свой стиль. А успех очень зримый, вполне материальный — этот успех можно вырезать из газеты и вклеить в альбом, можно сосчитать и положить в банк, можно пропивать, проедать и надевать на себя, можно уловить в глазах публики на вечеринках и приемах. Прекрасно, но что дальше? А дальше он снова женился. Честно говоря, даже дважды женился и оба раза развелся. Значит, в целом выходит три брака. Недурно. Да, он отдал массу времени и сил на занятие, которое ему совершенно не по душе, и все для того, чтобы доказать своей первой жене, двадцатитрехлетней учительнице из Миннеаполиса, штат Миннесота, что он совсем не такой уж никчемный бездельник, способный лишь сочинять стихи… под деревом… если, конечно, ему удалось бы отыскать то самое идеальное дерево.
Теперь успеха ему не занимать. Тут он расправил письмо, которое вертел в руках, и погладил его, словно котенка.
— Все время, — сказал он, — я подводил вас к кульминации, готовил сюрприз. Древний прием. Так что держитесь.
Итак, после пяти лет разлуки Мириам написала ему письмо и попросила взять ее назад. И хотите верьте, хотите нет, он готов перебороть себя и пойти ей навстречу. Отец у нее умер, живется ужас как одиноко, время подумать было, и она знает, что во многом виновата сама, его же она искренне любит, всегда любила, и, очень сожалея обо всем случившемся, надеется, что им еще не поздно начать новую, счастливую жизнь вместе… Все его статьи, которые удавалось раздобыть, она читала — по ее мнению, очень хорошие статьи. Так что как раз сегодня он выслал ей телеграфом деньги на дорогу и готовится ее принять. Но никаких современных квартир! Снова будет ютиться в мексиканском домишке без удобств. Пусть радуется тому, что дают. И жениться на ней еще раз он не собирается. Хватит. Так что захочет жить с ним на таких условиях — милости просим. Нет — и не надо, пускай возвращается в свою школу в Миннеаполисе. Но если она все же останется, ей придется «переступить черту», и не только ту, которую она сама провела. Он взял нож для сыра и провел по клетчатой скатерти резкую длинную черту. Можете поверить, она ее переступит.
Стрелки часов показывали половину третьего. Журналист допил свой бокал и слабой рукой продолжал крест-накрест чертить на скатерти. «Не забудьте позвать меня на свадьбу», — хотел было сказать гость, но передумал. Журналист поднял тяжелые, подрагивающие веки, постарался сконцентрировать взор на неясной фигуре напротив и сказал:
— Видимо, вы думаете, я не понимаю…
Гость передвинулся на край стула и стал смотреть, как музыканты укладывают инструменты. Кафе почти опустело. Журналист сделал паузу, но не в ожидании ответа, а чтобы придать значимость важному заявлению, которое собирался сделать.
— Думаете, я не понимаю, что происходит? — спросил он. — Не заблуждайтесь. На этот раз все понимаю.
Казалось, он уговаривает сам себя перед зеркалом.
Как была брошена бабушка Уэзерол
(Перевод Н. Волжиной)
Она ловко выпростала руку из заботливых пухлых пальцев доктора Гарри и подтянула простыню к подбородку. Этому мальцу самый раз ходить в коротких штанишках. Нацепил очки на нос и колесит по всей округе с визитами.
— Да ну вас совсем! Забирайте свои школярские учебники и марш отсюда. Ничего со мной не стряслось.
Доктор Гарри приложил свою теплую лапу, как подушку, ей ко лбу, где над подрагивающими веками дергалась ижица зеленоватой вены.
— Ну, ну! Будьте умницей, и мы вас живо на ноги поставим.
— Женщине без малого восемьдесят лет, а вы так с ней разговариваете! И только потому, видите ли, что она лежит в постели. Я научу вас уважать старших, молодой человек.
— Вы на меня не сердитесь, мисси. — Доктор Гарри потрепал ее по щеке. — Я же должен вас предостеречь. Вы чудо из чудес, но надо щадить себя, не то как бы не пришлось пожалеть потом.
— Вы меня не учите, жалеть мне себя или нет. На самом деле я ведь ходячая. Это все из-за Корнелии. Пришлось лечь, лишь бы она отвязалась.
Кости у нее будто разболтались и плавали под кожей, и доктор Гарри тоже плавал в ногах кровати, точно воздушный шар. Он плавал, и одергивал на себе жилетку, и крутил очками на шнурке.
— Ну раз легли, так и лежите, это уж, конечно, вам не повредит.
— Марш отсюда и лечите своих немощных, — сказала бабушка Уэзерол. — А здоровую женщину оставьте в покое. Понадобится, я сама вас позову… Где вы были сорок лет назад, когда я лежала с родильной лихорадкой и с воспалением в обоих легких? Вас тогда и на свете не было. Не слушайте, что вам Корнелия будет говорить, — крикнула она, потому что доктор Гарри будто взмыл под потолок и выплыл из комнаты. — Я сама оплачиваю свои счета и не стану тратиться на всякую чушь.
Она хотела помахать ему рукой на прощанье, но это было слишком хлопотно. Глаза у нее сами собой закрылись, точно кто-то задернул кровать темным пологом. Подушка поднялась под ней и поплыла так приятно, будто качнуло гамак легким ветерком. Она прислушалась к шелесту листьев за окнами. Нет, это кто-то шуршит газетой. Нет, это Корнелия перешептывается с доктором Гарри. Она сразу очнулась, точно они шептали ей на ухо.
