Весь фильм — цепь зеркально отражающихся друг в друге и возрастающих по силе скандалов подобного рода.
Пролог, где хозяйские дети взахлеб спорят с рабочими, что за сооружение те возводят у них во дворе: «сарай или магазин», — это так, репетиция, хотя мальчоночка в очочках — «киндер-сюрприз» — истерически топает ножками и трясет варежками, пришитыми к рукавам пальто, а рабочий в телогрейке — герой А. Баширова — раз двенадцать повторяет с угрозой: «Вот увидишь, построю вам магазин, если сестру постарше не приведешь…» Потом, как водится у Муратовой, скандал перерастает в балет; персонаж Баширова на общем плане исполняет нечто, напоминающее «Танец маленьких лебедей», и под занавес начавшегося дождя смачно падает в лужу.
Далее следует интерлюдия: хозяин дома (С. Попов) — солидный, в очках, с бородой, — стоя у загона со свиньями, жалуется им, что вот пошел дождь, рабочие сейчас бросят работать, а плати им как за целый день…
Следующее действие: «скандал в благородном доме». Выбеленные стены, иконы, шитые рушники с педагогическими изречениями: «С милым рай и в шалаше», «Для милого дружка и сережку из ушка» и т. п. Многочисленные разновозрастные дети — все в очках — маются в ожидании обеда, в то время как хозяин за кулисами переоблачается в махровый халат и любовно причесывает бороду перед зеркалом. Потом он торжественно выходит, все встают, молятся, худая затурканная мать в переднике и с косой вокруг головы (мать — тоже в очках) разливает суп по тарелкам, в благостной тишине застучали ложки, и… Понеслось!
Старший сын, студент (Ф. Панов), осторожно намекает, что пора бы ему уже отправиться на учебу, занятия две недели как начались, и что, мол, нужны деньги на дорогу и на учебники… Выдача денег происходит мелкими порциями, и с каждой купюрой, извлеченной отцом из портмоне, атмосфера опасно накаляется. Но следуют новые просьбы: «…И на книги. И на обеды. И за квартиру платить…» Вступает мать с сольной партией: «Ты бы ему хоть свитер купил! Сейчас стыдно ходить оборванцем. Теперь не старые времена…» — эту фразу, не в силах остановиться, она повторяет раз десять. Младшие мальчики аккомпанируют ей, бессмысленно выкрикивая: «Каша, каша, телевизор!», толстая тринадцатилетняя Варя демонстративно читает газету, а отец посреди этого гвалта молча и смачно извлекает мозг из говяжьей кости. Наконец, доев, он взрывается. Кость летит на стол, очки — в тарелку с супом, воздев руки, отец начинает топтаться по комнате и визжать, как раненое животное.
Чуть успокоившись, он разражается монологом: «Вы меня объели, опили, я вас всех из дома выгоню!..» — «Да? И куда же это мы пойдем?» — иронически замечает домашняя террористка Варя. Но монолог все длится: «Тратьте, транжирьте, покупайте себе новые сапоги, мундиры, кроссовки, кружевное исподнее…»; двухлетний ребенок, утомившись скандалом, засыпает и мотает головкой, сидя на стульчике. Наконец кто-то включает телевизор, и завершением этой словесной бури становится «Лебедь» Сен-Санса в исполнении Н. Макаровой. Искусство — нежданный дар для этих людей, которые очень хотят, чтобы все было тихо, мирно, спокойно, но «у них не получается. Они не виноваты. Точнее, виноваты, потому что у них не получается». «Балет. Красиво. Смотреть. Люблю», — как сомнамбула повторяет мать. Муратова вставляет балетный номер в фильм целиком; белая фигура волшебно кружится на черном фоне, поет виолончель, поют руки, ноги — гармония, покой, совершенство. В движениях балерины, танцующей «Лебедя», — совершенство, близкое к реальной природной жизни.
Не случайно после «скандала в доме» Муратова вновь дает пасторальную интерлюдию. Вслед за студентом, гордо хлопнувшим дверью родительского дома, камера выскальзывает во двор: там куры, гуси, утки, коровы, лошади, плотники ритмично стругают доски, и эти картинки положены на долгий, пронзительно нежный романс «Бегут наши дни…», ключевая фраза которого: «И вновь пробуждается мир для меня, для меня, для меня…» — звучит как исповедальное признание в любви к жизни, нежданно-негаданно вернувшейся к Муратовой после долгих лет «скорбного бесчувствия». Все эти гуси, тянущие шеи под музыку, индюк, распускающий хвост, копошащиеся в загоне свиньи и жеребенок со звездочкой, тыкающийся мордой в пах матери, тут не менее прекрасны, чем любое самое совершенное искусство. И когда стихает романс, остается лишь птичий гомон, квохтанье, хрумканье, свист рубанков — неподражаемая симфония скотного двора, симфония жизни.
Далее следует «скандал в церкви». Этот эпизод, самый длинный и значительный в фильме, вызывает наибольший дискомфорт, причем в равной степени у зрителей воцерковленных и нецерковных. Первым он кажется кощунственным, вторым — просто томительно скучным, как всякая долгая служба. Тем более, что длящаяся чуть ли не час сцена венчания напрочь выпадает из линейного движения фабулы. Студент, уйдя из дома, бредет с котомкой по грязной, разбитой дороге, потом останавливает навороченный джип, новорусский хозяин которого соглашается отвезти бедолагу в город, но только после свадьбы, куда он, хозяин, в данный момент направляется. Во время службы студент засыпает, и джип, естественно, уезжает без него. Так что вся сцена венчания к истории студента, на первый взгляд, никакого отношения не имеет. Однако — только не первый взгляд. Напутствуя брата перед уходом из дома, ехидная толстая Варя фантазирует разные варианты его дальнейшей судьбы: «Вот идешь ты с котомкой, в рваных ботинках, снег, холод, ты упал и умер… Нет, идешь ты, идешь, и вдруг в чистом поле светится избушка, а там — разбойники мафиозные… Нет, не избушка, а вилла богатая, и хозяйская дочь, красавица, в тебя влюбляется. У нее свои причуды, да, причуды… Ты женишься на ней, и тут являюсь я и говорю: „Да это же мой братишка“…»
Самое смешное, что все сбывается: и блуждание с котомкой, в рваных ботинках, и «разбойники мафиозные», которых на новорусской свадьбе хоть пруд пруди, и сама свадьба, где герой, правда, оказывается всего лишь случайным гостем, и даже финальное явление Вари, точнее, ее сестры-близнеца, дочки священника (О. Конская) — такой же «террористки-ниспровергательницы», назло отцу превратившей венчание в кощунственный балаган. Все отражается, все повторяется, действие фильма движется по расширяющейся спирали, и «скандал в церкви» построен точно так же, что и предыдущие скандалы, — по принципу фуги, где у каждого персонажа свой голос, своя особая партия. Только голосов этих тут не пять и не восемь, а как минимум двадцать, и за счет этого эпизод разрастается — нужно время, чтобы каждая партия полноценно смогла прозвучать. Основа всей сцены — самый обряд венчания, пение хора и порядок службы, который священники пытаются соблюдать несмотря на шокирующие эскапады гостей. Поверх идет партия Жениха (Ж. Даниэль); этот самовлюбленный толстый оперный тенор узнает в таинственной фигуре, блуждающей по церкви (балуется дочка священника), тень Татьяны Репиной — своей покончившей самоубийством любовницы, и, стоя под венцом, взволнованно бубнит что-то насчет галлюцинаций, вызванных «расстройством зрения, желудка и мозга». Есть тема шафера (клоун Г. Делиев из «Маски-шоу»), присматривающего за женихом, как бы тот чего-нибудь от «расстройства мозга» не выкинул. Тема невесты (Н. Бузько, загримированная под Веру Холодную): «А я все равно счастлива, потому что я его очень-очень люблю», — и ее мамаши (Н. Русланова): «Я так люблю, когда кто-нибудь кого-нибудь любит. Никто никого не любит». Есть квартет пересмешников, центр которого — заезжий лысый банкир, паясничающий, веселя двух высоченных девиц и какого-то безликого юношу. Есть подвыпившая старушка, вошедшая в храм, напевая: «Каким вином нас угощали» — и проспавшая всю службу, повиснув на руках у поддерживающих ее родственников. И еще множество колоритнейших персонажей. Все это разношерстное сборище бурлит, переговаривается, томится, сплетничает, подает реплики во весь голос, скандально нарушая тишь и гладь церковного благолепия. И центральный момент свадебной полифонии, сильно смахивающей на какофонию, — реплика некоего умильного редкозубого юноши, завершающая обсуждение гостями достоинств невесты в сравнении с усопшей Татьяной Репиной («И хорошенькая, и попа большая, и денег много…»): «А главное — живая!»
«Живая!» — и это главное. И все эти люди — пошлые, глупые, скандальные, самовлюбленные, не умеющие себя вести — живые. Смерть, ужас небытия отступает; к смерти в «Чеховских мотивах» относятся легкомысленно: «Умер, шмумер, — лишь бы был здоров». Жизнь — главная ценность, абсолютная, самодовлеющая, ни с чем не сравнимая. И Муратова растягивает время, намеренно останавливает фабульное движение, чтобы, словно под микроскопом, показать, как в комическом собрании «одноклеточных» бьется, трепещет живая жизнь, естественным образом разрушающая неорганичную, неестественную для нее «сакральную» форму.
