Лектор Холо был теолог, человек набожный, он не хотел ни перед кем размахивать медицинскими справками, что и делало невыполнимым поставленное передо мной условие, о чем мне пришлось сообщить фру Холо. Мы и предположить тогда не могли, что он вернется с Севера живой, удовлетворенный сознанием, что ему не было сделано снисхождение, что он чист перед своими коллегами.
Юнас Ли был человек суровый и последовательный, и я часто думал: он словно вытесан из гранита. Не помню ни одного случая, чтобы он отклонился от выбранной им линии, и можно с уверенностью сказать, что он предпочел бы выступить за великогерманские перспективы немцев, чем за особый норвежский патриотизм сторонников НС.
Вместе с тем, известно, что его творчество имело глубокие корни в нашей литературе, нашей музыке и нашем изобразительном искусстве. Его дружба с Давидом Монрадом Йохансеном, самым норвежским композитором после Грига, была старой и испытанной. И его, конечно, огорчало, что Давид не в восторге от его несбыточной мечты о полномасштабном участии Норвегии в боях на Восточном фронте. Ведь и я приложил немало усилий к тому, чтобы справиться с задачей, взятой на себя в «Гюлдендале» — заниматься литературой, а не войной, которая была совсем не моим делом. Он, правда, согласился с моими доводами, так как речь шла об известных культурных требованиях.
Помню, мы как-то разговаривали с ним о Т. Э. Лоуренсе{119} и его книге «Семь столпов мудрости», которую Юнас, очевидно, считал лучшим свидетельством образцовой жизненной позиции, ума, смелости и справедливости. Я не верю, что Юнас Ли с самого начала был настроен пронемецки. Он не скрывал своего уважения к англичанам за то, как они воевали в Малой Азии в период Первой мировой войны и, конечно, к Лоуренсу Аравийскому, который олицетворял образ вождя. Меня поражало, что Юнаса особенно привлекала последовательность в поведении Лоуренса: когда Англия на Мирной конференции изменила своим арабским союзникам, Лоуренс отказался от всякой гласности и от службы на стороне Англии. Не было ли и у самого Юнаса Ли тайной мысли когда-нибудь выступить с подобным протестом? Едва ли он питал особенно большие надежды на немецкую щедрость после возможной победы.
Так или иначе, возможности изменить свое отношение к немцам ему не представилось, но с моей стороны это только предположения. Со временем я убедился, что говорить с Юнасом о соотечественниках, попавших в беду, еще бесполезнее, чем с обычным немецким офицером СС. Юнас закоснел в идеологии, с которой намеревался либо победить, либо погибнуть. Немцы, с которыми я сталкивался, были люди совсем другого склада; если что-то входило в сферу их личных интересов, иногда с их помощью можно было чего-то добиться. В этой связи мне хочется упомянуть моего замечательного друга, адвоката Верховного суда Альберта Визенера, который, будучи защитником в немецких военных делах, часто выигрывал процесс, потому что находил правильную психологическую позицию, обращаясь к творчеству моего отца. В отличие от других норвежских защитников, он к тому же бегло и изящно говорил по-немецки, что также производило в суде благоприятное впечатление.
Надо иметь мужество, чтобы выстоять против теперешних судей и всезнаек: я любил Юнаса Ли и уважал его, как человека, который, я в этом не сомневаюсь, скрывался за политиком и полицейским. За суровым чувством долга прятались терпимость и мягкость.
Последний раз я видел его в конце войны. Это были тяжелые дни для НС, и такой опытный воин, как Юнас Ли, понимал, чем все должно кончится. Но он не проронил ни слова, тем более о политической тупости, которую кое-кто из неисправимых оптимистов проявлял незадолго до поражения.
У меня сложилось впечатление, что Юнас, пока было возможно, хотел быть вместе с теми немногими друзьями, которые у него еще остались со счастливых времен и у которых хватало смелости искать его общества. Ему надо было расслабиться, отдохнуть от угнетающей немецкой компании, которая постоянно окружала его, от изменивших ему сотрудников и от обязанностей, которые он, просто как человек, должен был ненавидеть. Эйнар Шиббю, один из моих, а также Юнаса Ли старых друзей, решил устроить небольшую пирушку. Были приглашены и мы с Давидом Монрадом Йохансеном, других я не помню, ничего интересного там не было… кроме возвращения домой.
Поздней осенью 1944 года я с женой и детьми переехал в собственный дом в Хёне в Аскере. Давид по-прежнему жил в Слепендене, а Юнас Ли — в Вал стаде. Таким образом, из города мы возвращались все вместе. У Юнаса Ли, разумеется, был автомобиль. Мы с Давидом сели сзади, а Юнас впереди с шофером — молодым человеком в зеленой полицейской форме. Вечер выдался темный, шел дождь и мокрый снег, и мы с Давидом были рады, что нам не пришлось ехать на поезде и идти пешком от станции до дома. Юнас сказал:
— Сперва шофер отвезет домой меня, потом вас!
Машина рванула с места, тут и речи не было, чтобы ездить на генераторном газе, обычном топливе, которым гражданские лица пользовались во время войны. Только мы тронулись, я заметил, что шофер передал Юнасу автомат. Тот быстро передернул затвор — его щелчок прозвучал для нас как взрыв… после чего он сел, выпрямившись и внимательно глядя перед собой. Мы с Давидом переглянулись. До нас постепенно дошло, что мы попали в неприятную ситуацию. По правде сказать, для нас, относительно невинных жалких существ, она была нисколько не лучше, чем для самого министра полиции Юнаса Ли, который постоянно подвергался опасности.
Давид наклонился вперед, осторожно потыкал Юнаса в спину и с недоверием спросил:
— Юнас, у тебя есть оружие?
Это был глупый вопрос. Юнас полуобернулся к нам и горько улыбнулся:
— Да, черт вас побери!
Больше мы почти не разговаривали, мужество изменило нам, только Юнас тихонько переговаривался с шофером по пути к Аскеру Однако ничего не случилось. Собственно, ничего не случилось и тогда, когда мы, проехав «Долину Художников», остановились у подножья Либаккен. Здесь стояла вооруженная охрана, сообщившая нам, что все спокойно. А мне вспомнилось мирное время, когда никакая стража не охраняла дорогу на Либаккен — к белому старому дому с большим садом, раскинувшемся на склоне, где друзья художники собирались у семьи, которую все любили.
В мае 1945 года я зашел к Руфи и Эйнару Шиббю на Богстадвейен, чтобы поговорить о слухах, новостях и предположениях. Почему-то меня выпустили на свободу, после того как я провел ночь в какой-то школе в Аскере, где вместе с другими арестованными спал на старом сене. Эйнар тоже пока что был свободен, он уже побывал в «Гюлдендале» и отдал хранившиеся у него ключи — несмотря на свою инвалидность, он тоже ждал гостей из Сопротивления. Мы оба были в «Гюлдендале» своего рода комиссарами, о чем я еще скажу в дальнейшем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
