В самом начале этого долгого мрачного для Норвегии периода родилась наша старшая дочь Анне Мария, а спустя три года — сын Лейф. Я стал отцом и кормильцем семьи.
Сколько раз в эти годы мне приходила в голову мысль: что за высшая сила распорядилась так, что мои бесценные дети избежали участи детей Варшавского гетто, Дрездена и Хиросимы? Так думал в Норвегии не я один. Я близко соприкоснулся с жестокостью войны и многими из ее жертв, в том числе и в Норвегии, с теми, кто оказался и внутри и снаружи этого круга зла. Но все эти мысли не мешали мне тайком мечтать о мире и успешно заниматься живописью.
Моя первая встреча с гестапо состоялась уже летом. Однажды, когда я собирался идти к Мюллеру, ко мне вдруг явился некий д-р Кнаб и сказал, что по поручению немецкого посла д-ра Бройера он должен рассчитаться со мной за один рисунок! Как это мило со стороны д-ра Бройера, подумал я, — я совершенно забыл об этой покупке. Но что, спрашивается, общего мог иметь немецкий посол с тайной государственной полицией? Я взял деньги и больше никогда не слышал о д-ре Бройере. Да и о д-ре Кнабе, если на то пошло. Но вот общения с гестапо в ближайшие годы я не избежал.
Между тем, многие люди оказывали на отца давление, считая, что пришло время действовать. К нему обратился защитник так называемого «Гренландского дела» д-р Густав Смедал, который еще не потерял надежды отторгнуть от Дании ту часть Гренландии, что когда-то принадлежала Норвегии. А это уже касалось большой политики. Отец никогда не отказывал, если считал, что его влияние используют во благо доброго дела.
«12/9.40.{116}
…В конце сентября я должен ехать в Берлин. Дело касается Гренландии…. У нас был посланник Финляндии и сказал, что я должен быть третьим на переговорах с Гитлером (Свинхувуд, Гедин и я), в случае если Россия осенью или зимой нападет на Финляндию. Таким образом, мне предстоят уже две поездки в Германию, но лететь самолетом не трудно, иначе я бы не выдержал…»
Предполагаемая поездка не состоялась. Не знаю, что ей помешало, очевидно, это посещение не входило в программу немецких господ, политика Гитлера в отношении Финляндии и Советского Союза была не очень внятной. Однако год спустя через рейхскомиссариат отцу пришло приглашение, но о Гедине и Свинхувуде речь уже не шла, отец должен был ехать один, а я при нем в качестве переводчика.
На аэродроме в Форнебу было холодно, мы стояли на летном поле и ждали Тербовена и его свиту. Время шло, я был рад, что отец надел галоши, день выдался действительно очень студеный. Журналистов на аэродроме не было, только неутомимый Мюллер и несколько его человек, которые привезли нас с отцом в аэропорт.
Мюллер, как уже говорилось, был веселый и общительный, он болтал без умолку и помогал нам скоротать время. Норвежского он не знал, с моим глуховатым отцом, который, пытаясь следить за разговором, улавливал лишь обрывки фраз, он говорил громко и внятно. Отцу вообще нравился Мюллер, и он предпочитал иметь дело с ним, когда ему приходилось общаться с немцами. Тербовена он невзлюбил с первого раза, когда мы с ним вдвоем посетили Скаугум: отец пытался освободить из немецкого лагеря писателя Рональда Фангена{117}. Раньше я уже писал об этой встрече и отказе Тербовена выпустить на свободу «этого откровенного врага новой Германии». Именно эта первая неудачная встреча с Тербовеном укрепила отца в вере, что этот человек принесет Норвегии несчастье.
Наконец Тербовен примчался на своем бронированном «Мерседесе». В его свите был один генерал из «Schnellkomando»[43], имя которого я забыл и которого больше никогда не видел. Но с Тербовеном была другая, более важная личность, носившая длинный титул — Der höhere SS — und Polizeifürer Nord und Central der Polizei[44] Вильгельм Редисс. Я хорошо его помню еще по встрече у Тербовена, когда речь шла о Фангене. Высокий, тучный человек с тяжелым, мрачным взглядом. В тот раз у него была с собой пачка документов, касающихся Фангена, которые не показали ни отцу, ни мне, но Тербовен пролистал их, прежде чем отказать нам.
В Форнебу Тербовен обошел всех по кругу и всем пожал руки, оставалось только сесть в самолет. Самолет был не военный с обычными сиденьями, очевидно, Тербовен пользовался им для своих служебных поездок. Мы все направлялись в Берлин по разным делам.
Полет был короткий. Всего несколько сотен метров. Не успев набрать высоту, самолет снова оказался на земле. Мы вповалку повалились друг на друга, но никто не пострадал. Когда мы вышли наружу, то увидели, что самолет стоит, покачиваясь на склоне над покрытым льдом Осло-фьордом. Еще бы чуть-чуть — и…
Подъехал автомобиль, и нас отвезли обратно в зал ожидания, устроенный в бараке. Тербовен приказал принести бутылку шнапса, чтобы разделить ее на всех. Он был сдержан, но лицо у него было пунцовое, объяснение с незадачливым пилотом состоялось немного позже. Если бы произошла авария, одним махом оказались бы прихлопнуты сразу две мухи — Йозеф Тербовен и Кнут Гамсун!
Весной 1941 года Мюллер снова выразил желание поговорить со мной. Он поинтересовался, считаю ли я возможным, что мой отец примет еще одно приглашение из Германии. Мне лично казалось, что отцу не стоит упускать возможность поговорить о положении Финляндии, которое, как я знал, очень его тревожило, и я написал ему письмо. Вот его ответ:
«Воскресенье 25/5. 41.
Я не получал никакого приглашения поехать в Германию, а если бы и получил, то не принял бы его. Я не поеду в Германию, я не знаю немецкого, я глухой, мне восемьдесят два года и я не какая-нибудь достопримечательность, чтобы меня всюду возить и показывать. Кроме того, мне пришлось бы жить у Эллинор, а это не понравилось бы в высших кругах (этот ее Шнайдер ведет себя просто недопустимо).
Все это вместе взятое не позволяет мне двинуться в Германию, разве что меня пригласит сам Гитлер».
Военные годы представляются мне сегодня чередой серых, тяжелых дней, я могу сравнить их только с теми, что последовали после войны, когда шли процессы. Хотя, конечно, случались дни и даже довольно длинные периоды, которые были посветлее других. У меня было мое искусство, мои дети и мои родные, к тому же у меня было много хороших друзей. По счастью, друзей выбирают сами.
При обстоятельствах, царивших в стране во время оккупации, сложились группы людей, для которых вовсе не было естественным чувствовать отвращение к другим в обыденной жизни. Так или иначе, но эти группы существовали, и, конечно, каждый искал дружбы там, где мог ее найти. Я и сего дня благодарен всем, с кем сблизился тогда и кого, возможно, никогда бы не встретил, сложись все иначе. Многие из этих моих знакомых были отторгнуты хорошим обществом. Но создавались другие общества, так у меня образовался круг друзей, с которыми я дружу и по сей день, хотя этот круг заметно поредел. Их имена мало что скажут читателю, но я помню всех этих людей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
