Сам Мюллер был рубаха-парень, и, думаю, именно потому, что он занимался вопросами культуры, его особенно и в общем-то незаслуженно чернили в прессе после войны. Хотя он не имел никакого отношения к действиям гестапо и никого в Норвегии не судили по его вине.
У Мюллера было румяное добродушное лицо и светлые волосы, живая яркая речь, он обладал чувством юмора, я бы сказал, близкого к народному, и, насколько я понимаю, коллеги и подчиненные его любили. Мне кажется справедливым дать ему сейчас такую оценку. Он занимался культурой и если и предпринимал какие-то действия, то лишь по прямому приказу Тербовена, но особого усердия не проявлял. Я знаю, что примерно в 1942 году он впал в немилость настолько, что предпочел уехать добровольцем на Восточный фронт. Через несколько месяцев он вернулся с искалеченной правой рукой и лицом, перекошенным от осколков гранаты. Он исполнил свой долг перед «фюрером и отечеством» и был рад, что остался в живых. Я встретил его лет через десять после войны, когда ездил с докладами по Германии. Он был представителем крупной фирмы, успешно работал и часто бывал в разъездах — только в Норвегию больше не приезжал. Пока хватит о Мюллере. Потом я еще вернусь к нему, но в другой связи.
Между тем в Скаугуме состоялся прием в честь Геббельса. Воспринимались ли разосланные приглашения как приказ и отказывался ли кто-нибудь от этой чести, мне неизвестно. Но пришли многие. Я не называю имен, однако представителей театра и кино было достаточно, и на большинстве лиц читалось сдержанное расположение и любопытство. Это было в 1940 году, когда Германия побеждала на всех фронтах.
До приезда Геббельса оставалось еще много времени, Тербовен тоже еще не показывался. Высокие господа могли позволить себе прийти попозже. Ну а мы пока здоровались и болтали друг с другом. Немецкие гости были в большинстве, и нас угощали так, как обычно принято на подобных приемах. Мюллер познакомил меня с представителями вермахта и военно-морского флота, которым он, очевидно, симпатизировал больше, чем другим.
Суровое лицо вояки и резко очерченный профиль мало подходили к тщедушной и невысокой фигуре генерал-полковника фон Фалькенхорста, а его необычно мягкое рукопожатие вообще было похоже на женское. Но он улыбался, много рассказывал о военном походе на Польшу, когда испуганные восточные евреи, «in hellen Scharen»[42] наводнили Германию. Дружелюбия к евреям он явно не испытывал, но подчинялся строжайшей дисциплине — приказ есть приказ и должен быть выполнен без всяких оговорок. С окружившими его гостями он разговаривал добродушным довольным тоном, хотя тема была болезненная, и радовался, что увидит фильм, который, как говорили, привез с собой д-р Геббельс. Да, эти старые генералы не знали ничего, кроме своих казарм, штабов и карточных столиков, и наверняка не держали в руках оружия со времен первой мировой войны. Может быть, фон Фалькенхорст в мирное время и посетил один-два концерта или спектакля, но в кино он явно давно не был, и потому возможность посмотреть художественный фильм была для него очень заманчива.
Наконец появился Геббельс. Его хромота была почти незаметна, лицо — вот что сразу привлекало внимание. Вместе с ним пришел Гулбранд Люнде, он был чуть выше ростом, но рядом с загорелым Геббельсом с его ослепительной белой улыбкой Люнде выглядел бледным и вялым. Люнде, когда это требовалось, служил переводчиком, и Геббельс проявлял вежливый интерес к каждому, кого ему представляли. Когда дошла очередь до меня, он заулыбался особенно любезно и сказал, что со мной должен позже поговорить отдельно.
Еще бы! Это была старая история. Он еще не встречался лично с моим отцом, но я знал, что письмо ему уже послано, о чем Геббельс, разумеется, помнил.
Очень скоро он снова подошел ко мне. Гулбранд Люнде был отпущен, и мы остались вдвоем, так что могли говорить без помех. Впрочем, какой тут разговор, — говорил только он. Можно подумать, будто я не знал раньше, что он, как и все его поколение, обожает Гамсуна. Восторженными словами, которые я слышал уже не раз, он твердо заключил:
— Ваш отец самый великий из ныне живущих мастеров эпического жанра!
Что сам я художник и в некоторой степени даже литератор, — я тогда только что выпустил свою первую маленькую биографию отца — он, очевидно, знал от Люнде, и мы заговорили о моих родных. Я сказал, что моя сестра Эллинор живет в Берлине и что она замужем за немецким кинематографистом. Геббельс заинтересованно спросил, кто он, — я думал, что ему известен каждый немецкий кинопроект и назвал имя: Рихард Шнайдер-Эденкобен.
— Ах вот как, Шнайдер-Эденкобен! — сказал Геббельс, не переставая улыбаться.
Больше мы о нем не говорили. И я понял, что наш милый Рихард не в чести у Геббельса и его рейхсфильмкамеры. Ричард обвинял Геббельса в сорванных планах и отвергнутых сценариях. Я не совсем уверен, что во всех этих неудачах виноват был только Геббельс. При всем моем уважении к зятю, я не считал его крупным режиссером.
В конце нашего разговора Геббельс спросил, что я думаю о настроениях в Норвегии. Я ответил, и это была правда, что они плохие и, вероятно, только ухудшатся.
— Но крупные немецкие победы! — воскликнул Геббельс, казалось, он и удивлен и оскорблен одновременно.
— Они ничего не меняют, — ответил я, не пускаясь в подробные объяснения, очевидно, Геббельс из другого источника получал иные сведения.
Я обещал передать привет родителям, и мы расстались.
Я уже писал об этом раньше по тем или иным поводам: Геббельс несомненно обладал харизмой. Его романы с женщинами были широко известны по всей Германии, он мог очаровать кого угодно, когда ему это было нужно. В мирное время он главным образом работал с художниками театра и кино, и те, за малым исключением, не могли устоять перед ним. Что уж говорить о массах, приходивших в восторг от геббельсовского красноречия, в котором был и стиль и пафос. Мама спросила его однажды, уже в середине войны, когда они с отцом посетили его в Берлине, много ли языков он знает.
— Нет, — самоуверенно ответил он. — Мне хватает одного языка.
Фильм, привезенный Геббельсом, оказался страшно затянутым. Я сидел рядом с двумя норвежскими режиссерами, и мы не могли понять, почему Геббельс взял с собой именно этот фильм — ведь он намеревался показать, какие хорошие фильмы может выпускать немецкая кинопромышленность. Позднее мне рассказали историю, кажется Макс Тау, об Иоахиме Готтшальке, игравшем в том фильме, название которого я забыл, главную роль. Он был женат на еврейке, но Геббельс заставил его развестись с женой, и тогда Готтшальк покончил жизнь самоубийством.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
