Ясное, даже прозрачное общество. Отношения личной зависимости преобладают над экономикой; даже насилие в нем отличается высшей чистотой; каждый знает, как и почему он умирает, как и почему страдает, почему временами бывает благополучен (получает благо). Общество в целом выходит на свет. К несчастью, те самые деньги, что помогли изгнать тьму, вскоре создадут еще более темные, непроглядные отношения.
Средневековое пространство отрывается от земли; пока оно еще не абстрактно, отнюдь нет. Значительная часть «культуры» (она хотя и уменьшается, но не исчезает) остается криптической. Она по-прежнему связана с сакрально-проклятыми книгами, с зачарованными местами, глубинами, пещерами, мрачными долинами, могилами и святилищами, подземельями. Все, что показывается на поверхности, выносится на свет. Расшифровку нельзя прочесть, нельзя проговорить; она видна – и вызывает ужас или радость, не столько насилие, сколько убежденность. В эпоху Кватроченто, когда на первый план выходит живопись, художники выступают глашатаями всеобщего перехода от криптического к расшифрованному. Но это не искусство видимого как таковое! Познание остается познанием. Расшифровка, выход на поверхность как отказ от крипты весьма косвенно соотносится с расшифровкой текста. Она – постоянный процесс, и выходящее из тьмы явлено «лично», не в виде знака.
Итак, время не отделяется от пространства; оно направляет его, несмотря на то что уже в средневековом городе наметился поворот: пространство стремится подчинить себе ускользающие от природы (от природного пространства) ритмы. Где искать связь, узел, соединяющий пространство и время? По ту сторону знания, накопленного в данную эпоху, и по эту сторону ее теории познания: в практике (которая «бессознательно» согласует пространство и время, ограничивая расхождения между репрезентациями и искажения реальности). Время размечено празднествами, происходящими в пространстве. Они посвящены определенным «объектам», вымышленным (мифическим) или реальным (практическим) – Солнцу, Христу, святым обоего пола, Великой Деве-Матери; эти «предметы» возникают, восходят к зениту, клонятся к закату, скрываются во тьме и появляются вновь, вместе со связанными с ними локусами. Социальное время диверсифицируется. Время торговли (соотнесенное с рынками) не совпадает с церковным временем; оно, как и его пространство, становится светским. Время коммунальных собраний не совпадает со временем частной жизни.
IV. 10
В XVI веке в Западной Европе произошло «нечто» чрезвычайно важное; но это не событие, имеющее датировку, не институциональное изменение и даже не процесс, четко подпадающий под экономические «мерки»: рост какого-либо производства или появление нового рынка. Запад пошатнулся; город одержал верх над деревней с точки зрения экономической и практической значимости, социальной роли. Иными словами, деньги победили землю; земельная собственность утратила первостепенное значение. Общество изменилось целиком – но неравномерно в различных своих секторах, элементах и моментах, институциях.
Абсолютной дискретности не бывает. За несколько десятков лет, в зависимости от избранной перспективы, либо переменилось все – либо все осталось по-прежнему.
Возможно, изучение пространства позволит дать ответ на методологический и теоретический вопрос: «Что именно изменилось в этот поворотный период?» Говоря о переходе, мы имеем в виду опосредование. Историческим опосредующим звеном между средневековым (феодальным) пространством и пространством капитализма, возникшим в результате накопления, служит городское пространство – пространство «городских систем», которые складываются в процессе перехода. Город отделяется от деревни, над которой он господствует, которой управляет, которую эксплуатирует и защищает. Разрыв между ними не абсолютен: они по-прежнему образуют противоречивое единство. Город в лице своей олигархии контролирует принадлежащую ему территорию. С высоты башен «горожане» видят свои поля, свои леса, свои деревни. Крестьян же, кое-как обращенных язычников, городские жители воспринимают как фантазию или противоположность, с интересом или презрением – как волшебную или страшную сказку. Горожане осознают себя, соотнося себя с крестьянами и дистанцируясь от них: двойственность в рамках целого, воспринимаемая дистанция и осмысляемое единство. Город несет рациональное начало – рациональность расчетов и обменов, Логос купцов. Город принимает эстафету у феодалов, лишая их монополии на защиту крестьян и понуждение их к прибавочному труду. Таким образом, городское пространство оказывается благословенным местом для компромисса между угасающим феодализмом, торговой буржуазией, олигархами, сообществами ремесленников. Это абстракция в действии (активная): абстрагирование от природного пространства, противостояние общего особенному, универсальное «in statu nascendi», выявляющее и поглощающее все частности. Городское пространство – страшное средство; пока оно еще не уничтожает природу, но захватывает ее, вбирает в себя. Позднее, на втором этапе абстрагирования пространства, эстафета перейдет государству. Города и горожане утратят контроль над пространством и одновременно – господство над производительными силами, выходящими за его пределы при переходе от торгового и банковского капитала к промышленному капитализму. Прибавочная стоимость уже не будет тратиться на месте, теперь она реализуется за пределами ближайших окрестностей, распространяясь все дальше и дальше. Экономика выйдет за городские рамки и даже уничтожит их; однако город сохранится как центр, как точка разного рода компромиссов.
В тот исключительно удачный период, пока сохраняется относительное равновесие между снижающимся удельным весом деревни (то есть собственности на землю и сельскохозяйственного производства) и возрастающим удельным весом города (то есть торговли, собственности на движимое имущество, городского ремесленничества), на Западе возникает нечто новое. Город становится предметом осмысления; репрезентации пространства, сложившиеся благодаря поездкам по рекам и морям, применяются к городской реальности. Ее описывают. Появляется все больше планов и видов с высоты птичьего полета. Наконец, возникает язык, на котором можно говорить как о деревне, так и о городе (о городе и его аграрном контексте), о доме и поселении: код пространства[137].
На самом деле подобный унитарный код получил выражение уже в Античности – в трудах Витрувия. В книгах римского архитектора содержится весьма удачная попытка соотнести каждый элемент социальной жизни с референтом – пространственной практикой, практикой зодчего, работающего в городе, известном ему изнутри. Книги Витрувия открываются заявлением, заранее выставляющим в смешном свете всех тех простодушных последователей Соссюра, что размышляют о соотношении означающего и означаемого и ставят его в центр своей науки. «Cum in omnibus rebus, tum maxime etiam in architectura haec duo insunt: quod significatur et quod significant» (I, 3)[138]. Означаемое («выражаемое»), уточняет Витрувий, – это предмет, о котором идет речь, а означающее – это «пояснение, сделанное на основании научных рассуждений»[139].
Книги Витрувия имплицитно содержат все элементы кода, а именно:
1) полный алфавит и словарь элементов пространства: вода, воздух, свет, песок, кирпичи, камни, плитка и щебень, красители, отверстия и запоры – двери, окна и т. д. А также перечень материалов и орудий, которые следует использовать;
2) грамматику и синтаксис: такое расположение этих элементов, чтобы из них складывались цельные единицы – дома, базилики, театры, храмы, термы; и правила сборки;
3) стилистика: указания художественного (эстетического) характера, касающиеся пропорций, ордеров, производимых эффектов.
Чего не хватает коду пространства по Витрувию? На первый взгляд – ничего. В этот словарь потребительной стоимости, ничем не напоминающий об обмене, входит все. По Витрувию можно изучать пространственную практику античного, греческого и римского города: сложившиеся репрезентации пространства (астрономию и геометрию), магически-религиозные (астрологические) пространства репрезентации[140]. Код разработан очень подробно: говоря о модулях и профилях лепки, то есть об ордерах и общем порядке, Витрувий методично рассматривает и систематизирует как лексику, так и предметы (означаемые).
И все же этому трактату по пространственной семиологии, притязающему на исчерпывающую полноту, веками недоставало одной вещи: анализа и изложения эффекта города. Город у Витрувия блистательно присутствует-отсутствует; о нем говорится везде – и не говорится ни слова. Город сводится к собранию «публичных» памятников и «частных» домов, собственности знати. Парадигма гражданского пространства не просматривается, зато четко проступает связь между элементами, синтагматика. Уже тогда, наряду с технологиями и эмпирикой, верх берет эффективность.
